— Ивану нужен конь, — попросил за меня Муромец, но я протестующе замахал руками:
— Уже не надо. У меня уже есть… средство передвижения.
Муромец посмотрел на робко выглядывающего из-за угла терема конька — горбунка, и приподнял кустистую бровь:
— Ты это серьезно?
— А что? — поддержал меня Соломон. — Кто воспримет всерьез человека, передвигающегося по стране на таком… средстве передвижения?
— М-да, такого похода у меня еще не было, — проворчал Муромец. — Что ж, прощай, Соломон.
— Лучше — до встречи, — отозвался княжеский казначей, и мы тронулись в путь.
Нашего третьего попутчика, красующегося на неповоротливом тяжеловозе, можно было бы обвинить во многих грехах и слабостях, но назвать его необщительным, не повернулся бы язык даже у врага. Я где-то слышал поговорку, что дорога трудна, если рядом нет веселого попутчика, но ее автор никогда не путешествовал с Иваном-дураком. Едва мы выехали за ворота, как уже знали не только краткую биографию Ивана, но и ключевые моменты жизни его дальних и ближних родственников. Положа руку на сердце, стоит признать, что этот чудак был добродушным, незлобивым, смелым и достаточно милым парнем. Просто все в нем было с перебором: и добродушия, и смелости и даже «милого парня». Он так усердно пытался развлечь нас, скрашивая дальнюю дорогу, что ди-джеи на всех питерских радиостанциях повесились бы от зависти, узрей они такую способность беспрерывно и воодушевленно говорить ни о чем. Жаль только, что, в отличии от радио, его нельзя было просто выключить.
Стоит признать, что наш небольшой отряд вообще выглядел в глазах местных жителей несколько комично. Круглолицый, толстощекий Иван-дурак, в его расшитой яркими петушками рубахе, безостановочно болтающий, сам себя спрашивающий и сам себе отвечающий. Муромец, сложивший доспехи в седельную сумку и оттого вновь превратившийся в коренастого, простоватого на вид деревенского мужика-пахаря. И я, трусящий рядом с ними на своем приземистом, лопоухом ослике-горбунке, как Санчо Панса рядом с идальго. Скилла, видимо постыдилась шествовать посреди столь выразительной компании и мчалась тянувшимися вдоль дороги лесами, время от времени появляясь то справа, то слева от нас.
— Ты не устал, малыш? — спросил конь Муромца у горбунка, когда солнце начало клониться к закату.
— Нет-нет, что вы! — мой «скакун» был явно горд тем, что к нему обратился такой старый и заслуженный боевой конь. — Мне сейчас полезны нагрузки, ведь я только росту… Только горбик очень чешется. И еще голова болит от этого красномордого говоруна…
— Ну, эта беда легко поправима, заверил богатырский конь, и, повернувшись к Ивану, заметил: — Ваши повествования, многоуважаемый Иван, весьма увлекательны и глубокомысленны, что выдает в вас человека мудрого, ученого и опытного. Поэтому, как коллега — коллеге, позволю себе высказать несколько замечаний, относящихся не столько к сути ваших измышлений, сколько к их форме. Надеюсь, что столь высокоученому и даровитому человеку, как вы, эти скромные пожелания будут не столько обидны, сколько полезны. Разумеется, вы согласитесь со мной, что «до сих пор те, которые строили системы ораторского искусства, выполняли лишь незначительную часть своей задачи, так как в этой области только доказательства обладают признаками, свойственными ораторскому искусству, а все остальное — не что иное, как аксессуары. Сама же речь слагается из трех элементов: из самого оратора, из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего…»
… И тут коня понесло. Нет, шел-то он по прежнему, неторопливым и ровным шагом, но при этом умудрялся «серым волком по полю кружить, как орел парить под облаками и растекаться мыслию по древу». «Риторика» Аристотеля, с которой он начал свое повествование, плавно перетекла в «Диалоги» Платона, мощным прыжком перескочила в «Опыты» Монтеня, яркой молнией сверкнула в «Критике чистого разума» Канта, прогрохотала чеканностью Ницше и наполнилась светлой мудростью измышлений Соловьева…
Как громом оглушенный сидел Иван-дурак на своем кауром жеребце, и даже стороннему человеку было заметно, что его конь понимает в этой бредовой мешанине куда больше своего хозяина. Уже давно отзвучали и стихли слова этой блистательной речи, а челюсть Ивана по прежнему лежала на его широкой груди, привлекая мух остатками утреннего пиршества.
— Обычно это действует на пару дней, — шепотом сообщил конь горбунку. — Наш случай — особо тяжелый, но за пару часов долгожданной тишины я ручаюсь.