— Спасибо, молодец, поблагодарил он, возвращая ковш. — А коль еще и краюхой хлеба угостишь, то первого бушмэна посвящаю тебе.
— Отец, да ты никак на войну собрался? — удивился я.
— На какую войну? — делано изумился он в ответ. — Война, сынок, это когда рати сходятся, а мы так… бушмэнов резать идем.
— Не стар ли ты для подвигов ратных?
— Не-э, — отозвался старик, бережно принимая из моих рук пшеничные лепешки. — Старость это когда ты на завалинке сидишь, а я тебе толкую, что бушмэнов резать иду.
— Что ж они тебе сделали? Родню в полон угнали? Дом сожгли?
— Не было у меня никакой родни. Бобыль я. И дома не было. А сделали они мне самую худшую обиду — мечту мою испоганить желают. Я ведь летописец, всю жизнь по монастырям да скитам прожил, великие деяния святых подвижников для людей сохраняя. Под старость нашел себе замечательное место, где и мечтал окончить дни свои среди дел любимых и людей хороших. Была на реке Калке когда-то застава богатырская. Там сам Муромец службу свою нес. Там он с Добрыней Никитичем, да Алешей Поповичем, и голову свою сложил на поле ратном. Слышал ты про это, али молод еще?
— Слышал, — тихо сказал я.
— Вот… Потом пришел туда старец Иван, и основал на месте легендарном монастырь. Старец тот не столько по возрасту, сколько по силе духа и пониманию Божьего промысла. Он моложе меня, только седой весь… Много, видать, горя за свою жизнь хлебнул. Но молитвенник удивительный, прозорлив и мудр. Монастырь при нем расцвел. Жизнь духовная на много верст вокруг все озарила. Хорошо мне там было… Про Муромца писал, про других богатырей, живота своего за Отчизну не пожалевших… Через эти труды я ни дома, ни семьи не завел. Думал, дело моей жизни в том, что бы гордость земли русской для грядущего сохранить. Что б дети славой отцов воспитывались. Помнили, гордились, подражали. А теперь выходит что ж? Бушмэны страну мою завоюют и детей наших по-своему воспитают, по-бушмэнски? Не, пора перо на лезвие сменить.
— Мне кажется, ты больше пользы бы принес, продолжая записи вести.
— Кажется — крестись, — посоветовал старик. — Эту мысль столь многие используют, что уже мне, ветхому старику, пришлось за косу браться. Вот ты, чего здесь сидишь?
— Бушмэнов жду.
— Вот. А я уже дождался. Не хочу, что б они до нашего монастыря добрались, рукописи мои стерли, да переиначили. Не хочу, что б Русь наводнилась Иванами, родства не помнящими. Хочу, что б остались мои труды для потомков дальних.
— Что ж один пошел?
— Все пошли, — сказал старик. — Старец всех благословил. Сказал, пришло время не только для подвигов ратных, но и духовных. Все его помощники и ученики пошли по земле русской, письма на врага созывающие разносить. Ополчение собирать, воевод ленивых да трусливых стыдить. И сам старец Иван в путь отправился, и даже я, пень трухлявый, не усидел… Мне, правда, старец другое поручение дал, но… Просил он меня знакомца своего дальнего сыскать. Юношу, что в учениках у Муромца состоял. Узнаешь, говорит его и без коня крылатого, и без собаки-призрака… Что он имел ввиду, в толк не возьму… Не слышал ты о таком?
— Нет, — тихо сказал я.
— Вот и я говорю: где ж его в такой неразберихе отыщешь? — грустно покивал старик. — Так я хотя бы парочку бушмэнов отловить хочу, да эта задача мне не по плечу. Хоть чем-то перед Богом оправдаюсь, когда ответ держать придется… Ну, спасибо тебе, молодец, за хлеб — соль, пойду я, а то времени мало: бушмэны меня, поди, заждались. Бывай. Не поминай лихом.
И он заковылял по пыльной дороге — маленький, тщедушный летописец, подслеповатый от полумрака пещер.
Я сидел на крыльце и смотрел ему вслед. День сменился ночью, и вновь взошло солнце над горизонтом…
Я встал и, словно завороженный, пошел за стариком. Двери дома остались распахнутыми, в горнице лежали оружие, доспехи, еда, а я все шел и шел. Сначала — медленно, затем быстрее, а потом побежал так быстро, как только мог.
— Стой! — кричал я. — Погоди, отец! Что старец передать-то просил? Стой!
Я бежал, задыхаясь и обливаясь потом, падал, путаясь на бездорожье, полз по буреломам, сбивал ноги о каменные насыпи, и моля только об одном: догнать, догнать во что бы то ни стало! И я догнал его.
Он висел, распятый на воротах сожженной дотла деревни. Ворота, пожалуй, единственное, что осталось от когда-то огромного поселка. Среди пепла и дотлевающих головешек лежали растерзанные тела мужчин и женщин. Детей, ремесленников и молодых женщин кочевники, по обычаю, забрали с собой. Остальные вырезались нещадно. Видимо, в этот момент старик и подошел к разоряемому селу. Вряд ли среди нападавших были бушмэны — они предпочитали руководить с безопасного расстояния — но лежавшая у ног мертвеца коса была покрыта пятнами крови. Этой косой я и вырыл могилу, в которую опустил тщедушное тело старика.