«Судьбу этих денег предполагалось определить впоследствии». Совокупность подобных мер, означавших небывалый поворот в отношении к собственности, оценивается в новейшей литературе как создание «институционально-правового механизма “русификации” и частичной национализации» и «всех необходимых правовых условий для свободной деятельности» предприятий, не хуже чем в Германии или Бельгии[211].
Самим же чиновникам Министерства торговли и промышленности было ясно (и с этим в дальнейшем пришлось считаться Временному правительству), что «преимущественное право», присвоенное «наличным русским, союзным и нейтральным акционерам», означает не что иное, как «совершенно неосновательное обогащение одних акционеров за счет других», необъявленную «конфискацию части имущества неприятельских подданных в пользу других участников общества». После Февраля выяснилось также, что Совет министров в промежуток между 1 июля 1915 г. и 23 октября 1916 г. успел самовольно закрыть ряд иностранных по уставу предприятий, тогда как закон требовал, чтобы прежде было проведено по каждому делу судебное решение; да и при судебном порядке допускалась ликвидация только «неприятельских» по уставу обществ. В результате следовало ожидать немало исков к правительству со стороны иностранных подданных{807}.[212]
Действия власти, направленные на перераспределение «священной и неприкосновенной частной собственности», разжигали и без того неуемные хищнические инстинкты предпринимателей и вносили дополнительные элементы разложения в их среду. С одной стороны, правительству направляли официальные протесты против нарушения прав собственников крупнейшие банки и предпринимательские организации. С другой стороны, те же предприниматели старались сами ничего не упустить в «борьбе за германское наследство». Учредители общества «Электро-Кооператив» Н.И. Гучков, И.Н. Прохоров и Ю.П. Гужон 15 декабря 1916 г. обратились к правительству с прошением, сообщая, что готовы приобрести акции общества «Электропередача» и что с хозяевами его «по этому поводу также состоялось предварительное соглашение». В таком случае москвичи получили бы преобладающий пакет акций на 5,2 млн. руб., швейцарцы — пакет на 2,4 млн., «и на такую же сумму осталось бы акций у немецких акционеров». B.C. Дякин рассматривал этот и аналогичные другие проекты как попытки сохранить в замаскированном виде прежнее, немецкое фактическое руководство предприятием{808}. В прошении далее говорилось: но «если бы правительство решило изъять акции из немецких рук, мы также готовы приобрести их». Просители рассчитывали, что тогда «вопрос… был бы решен немедленно, без ажиотажа, который, с назначением торгов, кругом него неминуемо разгорится»{809}.[213]
Если допустить, что и это — сомнительное с точки зрения добросовестного делового партнерства — предложение московской группы предпринимателей было сделано правительству по договоренности с немецкими собственниками, то придется все же признать, что экспроприаторские меры правительства вынуждали дельцов становиться на путь махинаций, измысливать мошеннические приемы отстаивания своих интересов. Но доминировало стремление представителей московского купечества воспользоваться политической конъюнктурой для устранения конкурентов. «Суд над всем этим произнесет история», — пообещал Линдеман{810}.
При обсуждении в конце 1915 г. вопроса о ликвидации «немецкого» землевладения, решая возникшее между министрами разногласие, царь не согласился с теми, кто указывал на «рискованность» предпринятой операции. Земель, говорили ему, ни у немцев, ни у казны не хватит «для удовлетворения всех земельных нужд участников войны», а тем более «вообще нуждающихся в земле крестьян». Но, ступив на этот путь, потом уже будет «трудно найти достаточно обоснованные доводы, чтобы не выйти со временем в этом вопросе за первоначальные его пределы»{811}; подразумевалось, что не удастся, отобрав землю у немцев, оставить в неприкосновенности помещичью собственность. Раньше, в 1905 г., когда решался вопрос, «допустима ли вообще насильственная экспроприация собственности более обеспеченных граждан государства в пользу малоимущих», то есть об отчуждении помещичьих земель, Николай II твердо встал на защиту «римского права» и законов гражданских: «Частная собственность должна оставаться неприкосновенной». Десять лет спустя, когда явился соблазн под орудийный гул прибрать к рукам собственность иностранцев-иноверцев, причем «именно колонистские земли» составят ее «главную и наиболее ценную часть», царь уже не увидел этому препятствий и, видимо, мог бы повторить то, что вырвалось у Витте в 1906 г.: «Какие-то римляне когда-то сказали, что право собственности неприкосновенно, а мы это целых две тысячи лет повторяем, как попугаи…»{812} Утверждая решение Совета министров о «срочном перемещении земельной собственности» стоимостью «свыше полумиллиарда рублей» с целью произвести «благоприятное впечатление в народном сознании», царь признал «обязательную продажу» и «скорейшую скупку немецких земель» «необходимым и благим делом», объявив, что он ее «вполне одобряет» и «требует приступить к ней немедленно»{813}.
211
212
9/10 июня Министерство торговли и промышленности предложило Временному правительству решить эту проблему, распространив на ликвидации, проведенные в течение тех 16 месяцев, узаконение от 23 октября 1916 г. Предложение не прошло: министр иностранных дел и председатель Совета министров возразили: «Обратная сила нежелательна. Тут позиция будет слаба»; «Покрывать законоположением] — не очень красиво». Проект был возвращен министерству «для дополнительного соображения».
213
Аналогичную операцию провернул с московской химико-фармацевтической компанией «Байер» Н.А. Второе. Сначала ГАУ поставило на фабрике «особое правление», затем образовалось новое акционерное общество, учредителями которого выступили русские служащие московской компании. Второвская «Русскокраска» предлагала служащим кредит для выкупа акций и гарантировала, что покроет остаток акций, не разобранный новыми акционерами. Ранее Второе усыплял бдительность прежних владельцев, уверяя их, что не собирается завладеть их предприятием