И у Филонова время — вне конкретных точек отсчета, его Вселенная живет в особом измерении. Успенский в своих работах не раз касался нового искусства. Он считал, что современные художники — например, футуристы — часто злоупотребляют новыми философскими идеями, берут их «напрокат», а сами решают проблемы легковесно. Филонов не пользовался ни модной терминологией, ни чужими мыслями. Тем не менее именно он мог дать почувствовать особое измерение, в котором пребывает его образный мир, особое время, в котором этот мир развернут.
Корень такого понимания мира — в эпичности Филонова, в преодолении субъективизма ощущений, в его «объективности» . Все эти качества коренным образом противоречат сущности экспрессионизма. Но, может быть, не это — самое главное в данном случае, а вновь — единство коренных противоположностей, что делает фигуру Филонова такой сложной и такой цельной. Необходимо было колоссальное напряжение субъективных качеств (притом совершенно особых, неповторимых), чтобы достичь объективности. Прежде всего ему и дано было это сделать (и лишь немногим другим).
Особые отношения возникают у Филонова с футуризмом. Стремление проникнуть в прошлое через единое неделимое время приводит его к поиску пути в будущее — пути к «мировому расцвету». Своей пророческой целенаправленностью он футуристичен, хотя и далек от живописного футуризма самой художественной проблематикой творчества. Но зато близок футуризму поэтическому — и особенно Велимиру Хлебникову. Их близость заключается прежде всего в одномерности прошлого и будущего. Хлебников был пророком в русской поэзии. Он открывал первичную сущность мифологического мышления, восходил к первоначальному значению слова, искал новые способы человеческого общения, законы времени, законы судьбы, законы чисел. И у Хлебникова, и у Филонова реальный мир подчас зашифрован. Образы и символы в их поэзии надо разгадывать. Они учат смотреть в глубину, постигать сущность предметов, проникая сквозь их поверхность.
1982 г.
Ускользающий лик Шагала
Марк Захарович Шагал прожил почти сто лет (1887-1985), из них более шестидесяти за пределами России — в основном во Франции. Часто его считают французским художником: во многих музеях мира на этикетках его картин рядом с именем и названием стоит слово «Франция». Если иметь и виду длительность «прописки» в стране, такое определение может показаться убедительным. Но вместе с тем представить Шагала вне России, выросшим на какой-то иной почве — невозможно.
Он родился в Витебске, в черте еврейской оседлости; в детские годы сжился с местечковым бытом, воспринял все обычаи и привычки традиционной религиозной семьи. Казалось бы, в юности ничто не обещало ему мировой славы. Но неистребимый дар и счастливая судьба вынесли его по крутой траектории вверх, и буквально в течение каких-то двух-трех лет он оказался в кругу самых изысканных ценителей живописи, самых талантливых художников того времени, пролагавших новые пути.
Каждый шаг, который совершил в те годы молодой Шагал, был подобен гигантскому прыжку в новый мир. Сначала — переезд в Петербург, где он поступил в школу Общества поощрения художеств, а потом в частную студию Званцевой — здесь его учителями были Л.С. Бакст и М.В. Добужинский. Но петербургская жизнь оказалась недолгой. В 1910 году Шагал уже попал в Париж, где сразу же сблизился с Гийомом Аполлинером — знаменитым французским поэтом и критиком и с его кружком, куда входили известные живописцы и литераторы Парижа. В двадцать три года, когда Париж, собиравший таланты со всего мира, принял его в свое лоно, Шагал был уже сформировавшимся живописцем и вскоре стал знаменитостью. После этого жизнь художника раскручивалась как бы по заданному маршруту, но уже в замедленном темпе. 1914-1922 годы он провел в России, затем уехал во Францию, тревожные годы второй мировой войны прошли в Америке, наконец, остальное время — более сорока лет — вновь во Франции.
Сколько бы ни ездил Шагал, его Витебск постоянно оставался с ним. Он вобрал в себя не только воспоминания детства, но и память поколений. Когда в середине 1910-х годов Шагал на короткое время оказался в родных местах по возвращении из-за границы, он приник к Витебску как к неиссякаемому источнику и начал создавать произведения этюдного характера, «документы» (как называл их сам художник), фиксирующие обстановку его дома, местечка, родные лица. Он словно предчувствовал, что надо накопить материал на всю свою долгую жизнь.