Рядом с проблемой взаимоотношения жанров возникает и другая — взаимоотношения живописи и скульптуры. Эта проблема не была новой в европейском и в русском авангарде. Ее выдвинули кубисты — в частности Пикассо. В России к ее решению подключились В. Татлин, Н. Клюн, И. Пуни и многие другие. Среди них была и Попова. Она создала несколько произведений «скульпто-живописи» как раз в 1915 году, когда ее творчество оказалось на самой ответственной точке движения. Увлечение пространственной живописью было недолгим и за пределы 1915 года не вышло. Но и за этот срок Попова успела определить свое собственное понимание нового для нее жанра. Она не противопоставляла живопись скульптуре, а соединяла их органично. Все ее живописные рельефы построены по особому принципу: реальный объем как бы вырастает из живописного объема; они усиливают друг друга. Здесь вновь проявилось стремление художницы не разъединять противоположности, а соединять их.
В этом отношении особенно показателен процесс обретения беспредметности. У Поповой наметился наиболее простой путь перехода от кубофутуризма к ее «Живописным архитектоникам». Правда, надо иметь в виду, что она шла следом за первооткрывателем — К.С. Малевичем. Задача последнего была несравненно сложнее: кубофутуризм ему необходимо было оплодотворить алогизмом[225], чтобы расчистить путь к супрематизму. На этот процесс ушло некоторое время, не говоря о колоссальных усилиях. Разумеется, опыт самого последовательного новатора середины 1910-х годов явился главным фактором движения продолжателей. Но если говорить о закономерностях движения Поповой, то в нем нельзя не заметить внутренних возможностей, независимых от внешних влияний.
В ее эволюции в пределах кубофутуризма можно констатировать две тенденции. Одна вела к упрощению формы, геометризации предмета, к выявлению таких композиционных образований, которые готовы «отделиться» от конкретных предметов, приобретя самостоятельную линейно-цветовую и пространственную выразительность. Натюрморты с музыкальными инструментами (мотив, взятый из французской кубистической классики) наиболее последовательно демонстрируют эту линию. Через сложную игру наложенных друг на друга или пересекающихся контуров скрипки или гитары художница приходит в одном из вариантов («Гитара», 1914) к наипростейшим отношениям черных, белых и желто-коричневых плоскостей, словно уже готовых вступить в мир беспредметности.
Другая тенденция — все более настойчивое «выталкивание» форм на поверхность холста, которая становится своеобразным полем, где разыгрываются композиции линий и пятен. Если в «Портрете философа» геометрические формы в общих чертах совпадают с фигурой человека, то в двух вариантах «Путешественницы» абстрактная геометрия получает существенную роль, а реальные очертания фигуры с трудом пробиваются через нагромождение треугольников, сегментов круга, трапеций. Вникая в сложный рисунок, мы в конце концов узнаем и фигуру, и голову, и шею, украшенную ожерельем, и закрученный подлокотник кресла, на которое опирается рука. Зрителю как бы предлагается выбор: принять за исходную точку либо фигуративный, либо беспредметный вариант композиции, высветлить один из них, подчинив ему остальное. Сама Попова делает выбор вполне определенно: она переходит на язык абстрактных форм, хотя какое-то время в ее беспредметных работах сохраняются следы реальности.
Этот переход — другой по сравнению с теми, какие происходили у ее великих современников — Малевича и Кандинского. Выше уже шла речь об алогизме Малевича. Но дело не только в нем. Малевич заменял зрение умозрением, совершенно отвлекаясь от видимой реальности и переустраивая мир в соответствии со своей супрематической концепцией. В процессе перехода он не имеет дела с «остаточной реальностью». Кандинский, исходивший из своих представлений о ценности органического мира и стремившийся не изменять его материю, а одухотворять ее, зашифровывал реальность, все более и более отдаляясь от нее в ожидании полного разрыва. Точка разрыва отождествляется в этой эволюции с волевым актом огромного напряжения, с неким нарывом, в результате которого рождается совершенно новое видение мира. У Поповой переход происходит более плавно. Это естественное движение, в процессе которого предмет утрачивает сущность вещи, но сохраняет ее живописно-пластическую основу. Создается впечатление, что у художницы не было иного пути, кроме того, по которому она пошла.
Все эти рассуждения не должны поколебать представления о решительности и последовательности авангардного поиска Поповой. Тем более, что художница была среди первых мастеров, последовавших за Малевичем по пути геометрической беспредметности, и сумела выработать свой собственный устоявшийся тип картины, получивший название «Живописной архитектоники». Под таким названием появились десятки произведений, датированных 1916-1918 годами. Они сразу же возбуждают вопрос о соотношении живописи и архитектуры в начале XX века. Вопрос не праздный, ибо многие факты свидетельствуют о том, что живописный опыт давал материал для архитектурного поиска, а архитектурой вдохновлялась живопись. Взаимодействие осуществлялось на основе нового понимания пластики и пространства. Попова — одна из тех, кто стремился претворить архитектурные категории в живописных экспериментах. Но в ее опытах не было прямого подражания формам и свойствам соседнего вида искусства. Речь шла не о перенесении свойств архитектуры в живопись, не о конструкции, а о композиции, создании в живописи образа архитектоники, хотя некоторые работы 1920 года Попова называла «Живописными конструкциями»[226]. В каких-то важнейших исходных точках «Живописные архитектоники» противостоят нарождавшемуся тогда конструктивизму, хотя несколькими годами позже Попова включилась в конструктивистское движение и успела оставить в нем заметный след.
225
См.: Ковтун Е.Ф. Путь Малевича. — Казимир Малевич. 1878–1935. Каталог выставки. Ленинград — Москва-Амстердам. 1988–1989. С. 153-155.
226
Думается, что это название (которое, кстати, не прижилось) Л. Попова использовала как бы в угоду своим друзьям конструктивистам, отдававшим предпочтение конструкции в дискуссиях тех лет о конструкции и композиции.