Иностранцы словно перенимали российские законы — Людерс изобразил себя с карандашом в руках; Девельи указывает на портрет покровителя; Баризьен (с сыном) держит в руке папку, определяющую род его занятий, — хотя в их образах в большей мере выявлено чувство собственного достоинства (особенно у Ротари). Правда, кроме перечисленных, есть и другие автопортреты — обычного типа — Левицкого, Шубина, Чемесова. Но они не меняют положения.
Итак, русский живописец в XVIII веке не чувствовал права заниматься собой. Ему редко приходит в голову эта затея, хотя наверняка многие художники знали образцы автопортретов западных мастеров, имели представление о его распространенности в европейской живописи, потому что ездили за границу, работали рука об руку с иностранцами в России, видели западноевропейские автопортреты в гравированном воспроизведении и т.д.
Но были и другие причины. В XVIII веке русский живописец еще не ощутил красоты той частной жизни, принадлежностью которой предстает в своем автопортрете Шарден. Он еще не оказался перед лицом такого разнообразия конкретных индивидуальностей, какое в портретах Кантен де ля Тура сравняло королей и художников и позволило понять специфические задачи автопортрета.
XVIII век в России не имел развитых представлений об индивидуальности. Человек в портрете чаще всего выступает как носитель общего — типологического и как бы внеположного по отношению к художнику. Это касается не только рядовых портретистов, но и Рокотова, Левицкого, Боровиковского. В творчестве последнего внеиндивидуальное чувство, которым живут персонажи, выступает наиболее наглядно. Левицкий соединяет общее и конкретное. Общее выступает и в приверженности к традиционным типам портрета, всегда находящим в художнике выразителя постоянно действующих типовых категорий, и в представлении о человеке как носителе типовых темпераментов, человеческих качеств, типичных судеб. В отличие от мастеров зрелого XIX века Левицкий от общего восходит к индивидуальному, а не через индивидуальное провидит общее. Рокотов, несмотря на свои пред романтические потенции, тоже остается в рамках русского XVIII века. Необычное для того времени чувство личности в его портретах не ищет реализации. Личность как бы не осознается в индивидуальности. Она остается по преимуществу личностью вообще (хотя, разумеется, работы Рокотова ни в какой мере не уступают другим вариантам портретного искусства). Наверное, поэтому портрет не стремится к автопортрету, смысл которого — в иных условиях — мог бы выявиться в индивидуализированном преломлении личности. Автопортрет предпочитает ситуации, когда личность и индивидуальность сливаются, выступая как две стороны одной медали. Высшим выражением такой интерпретации в мировой истории искусства является Рембрандт, на русской почве — Кипренский. Здесь высокое представление о личности преломляется сквозь индивидуальный мир, духовный опыт художника, и этот опыт предстает в автопортрете.
Таким образом, вторая причина (примат общетипологического над частно-индивидуальным) коренится в третьей, имеющей чисто исторический смысл, — в незавершенности процесса самоосознания человеческой личности в России того времени.
Зато в русском романтизме автопортрет расцветает с необыкновенной силой. В автопортретах Кипренского можно прочесть очень многое. По ним составляешь представление о живописи начала XIX века, о высших достижениях мастерства и о новом принципе претворения ее возможности как искусства; о тогдашнем понимании человека и о самом этом человеке; через призму автопортрета можно бросить взгляд на пейзаж, ибо в нем реализуется активная позиция художника, направленная вовне и, следовательно, на природу. В нескольких произведениях сосредоточились главные тенденции развития русской живописи начала столетия. Нечто близкое, хотя и не тождественное, можно сказать и об Орловском, Варнеке, Брюллове, автопортрет которого (1848) служит одним из лучших образцов русской живописи 40-х годов.