В Москву из ссылки мы вернулись в ноябре 1953-го. Квартиру, в которой мы жили до 1941 года, у нас отобрали, и потому мы поселились у дедушки, во флигеле кузнецовского дома на проспекте Мира. В комсомол меня не принимали, на хорошую работу тоже. Я пошел работать на завод «Каучук».
Так сложилась судьба, что я еще раз попал в места своей ссылки, когда добровольцем отправился на целину. Ехали мы туда из Москвы семнадцать суток, за это время в поезде умерли пять человек. По приезде троих убили местные. Каким-то проклятым оказался этот Казахстан.
В 1999 году меня признали репрессированным, прибавили девяносто восемь рублей к пенсии. А в 2004-м приняли новую редакцию закона «О реабилитации», и надбавку отменили.
Бухтиярова Галина Анатольевна, 76 лет
Я родилась в Баку. Мой отец Тищуков Анатолий Степанович был начальником железнодорожных путей Закавказского округа. В 1937-м его забрали. Привезли в НКВД и говорят: «Вы участвовали в заговоре против секретаря ЦК партии Азербайджана Багирова, сейчас вас допрашивать будем». Он: «Да вы что!» Через пару дней они говорят маме: «Приходите в НКВД и уговорите его дать показания». Он, конечно, отказывался.
Месяцев пять они с ним мучились, а потом сказали: «Вы все равно будете осуждены. Но если не сознаетесь, получите высшую меру, а сознаетесь - поедете в лагеря. Выбирайте». В конце концов он им что-то подписал. Но поставил условие: свидание с женой. Свидание ему дали. И когда мама пришла, он ей сразу сказал: «Зина, я отсюда не выйду. Сделай все, чтобы сохранить Галю».
Уже взрослая, я обращалась в прокуратуру. Там мне выдали справку о том, что папа умер в 1943 году, но позднее пришла другая: «Расстрелян на месте в городе Баку». Где именно расстрелян, я так и не поняла.
Прошло немного времени после ареста отца, и они вновь явились к нам с обыском. Соседей вызвали как понятых, перерыли бумаги, ничего не нашли, но почему-то забрали все фотографии. И говорят маме: «Поскольку он признался в участии в заговоре, мы теперь имеем полномочия арестовать вас как жену врага народа. Дочь вашу тоже заберем, оставить не можем, у нас инструкции». Потом нас с мамой разделили, и меня, шестилетнюю, отправили в специальный приют для детей врагов народа. В приюте к нам начальники и охрана так и обращались: «Эй, вражина!» Воспитателей сначала не было, одни молодые, спортивные мужчины-энкавэдэшники. Попросишь что-нибудь, а они в ответ: «Успокойся!» И хлопнут дверью. Я все время врала, что хочу в туалет, думала: выйду и увижу маму. Меня провожали туда и обратно. Жили мы, дети врагов, в одной комнате несколько дней. Потом нас посадили в телячьи вагоны и отправили на Украину, в село Высокополье. Поселили в доме с узкими оконцами, который с трех сторон был обнесен высокой изгородью. С четвертой - глубокий обрыв, а внизу Днепр. Кругом, как во взрослом лагере, колючая проволока и солдаты; им запрещали говорить с нами.
На всех у нас была одна большая комната и один воспитатель, офицер НКВД с педагогическим образованием.
Он рассказывал о планах партии, сталинском гении и даже водил в кино. Убеждал, что мы, когда вырастем, станем настоящими коммунистами. В комнате были нары в два и три этажа. Общались мы по ночам, чтобы было незаметно. Мальчики и девочки в одной комнате. Каждый рассказывал про свою семью. А нам все время кричали: «Молчите! Меньше говорите!» Кормили ужасно. Бросали в комнату через дверь буханку хлеба, одну на всех. Мы разрывали ее на части. Дрались: «Оставь мне, оставь мне!» Когда нас выводили на улицу, мы ели даже траву. А еще выдергивали репу и ели ее немытой, это считалось лакомством.
Туалет был один на всех, он же служил карцером. Кого-нибудь закроют в нем в наказание, а остальные в это время в туалет не ходят. Карцером наказывали за шум, плохо убранную постель и плохую выправку в строю. Чуть двинешься, сразу: «Тищукова! Сейчас я тебя по морде! Стой смирно! Ты не дома!» Били в основном по голове специальной палкой с куском резины.
В 1941- м прямо в июне начались бомбежки. Нас собрали, вновь погрузили в телячьи вагоны и на большой скорости повезли на восток, в Урюпинск. Кормили здесь немного лучше, чем в Высокополье. Один раз в день давали баланду с макаронами и нечищеную картошку. Но на еду отводилось десять минут, и уходили мы всегда полуголодными. У меня отнялись ноги. Доктор пришел и говорит: «Галина, ничего страшного, скоро встанешь». А сам не верит. Но, как ни странно, это подействовало: меня действительно отпустило, и я встала. У нас были учителя, немцы Поволжья, которые особенно упирали на немецкий язык. Говорили: «Вам это очень пригодится». И все время пугали: «Вот придут фашисты, они уже близко». Кругом бомбили. Потом, когда немцы приблизились, мы бежали из Урюпинска. Нас везли на поезде. Налетали самолеты, наши или немецкие, не знаю. Как-то последний вагон полностью разбомбили, от него осталась одна яма. Переждали войну на Южном Урале, в районе Перми. Когда война закончилась, я уже вела более или менее нормальную жизнь. После 1953 года, как и все остальные, добилась реабилитации отца.
Нелли Ильинична Язвицкая, 76 лет
Мой папа Ковригин Илья Степанович в 1927 году приехал с мамой и моей младшей сестрой в город Черемхово Иркутской области из китайского Харбина по сталинскому призыву. А я родилась в 1931 году. Папа работал на угольной шахте инженером, в 1935-м вступил в партию.
Я помню, что уже осенью 1937 года отец всегда держал наготове узелок со сменой белья. В то время он, приходя домой, с горечью рассказывал, как его прорабатывали на партсобраниях, и даже однажды принес местную газету, где говорилось, что все возвратившиеся из Харбина на самом деле белые. Далее шел длинный перечень фамилий харбинцев на их шахте.
Вечером 11 декабря 1937 года постучали в дверь. На пороге двое в форме. Папа все понял, встал и взял свой узелок. Потом обнял нас и попрощался. Но перед тем, как посадить его в воронок, квартиру нашу обыскали и изъяли какие-то папины бумаги и документы.
Позже я узнала, что с шахты забрали две трети инженерного состава и вообще технической интеллигенции. А донос на папу написал начальник отдела кадров, он сам этого не скрывал, хотя при встрече с мамой стеснялся ее и опускал глаза.
После Нового года, 3 января, к нам пришли из НКВД, описали все имущество и забрали нашу двухкомнатную квартиру. В нее тут же заселились двое мордатых энкавэдэшников, я это хорошо помню: если папу забирали интеллигентного вида люди, то эти двое явно были из деревенских. Наша квартира вообще не давала покоя простым рабочим с шахты, они-то все жили в бараках. Поэтому даже дети рабочих дразнили меня «буржуйкой». Получил квартиру какого-то репрессированного инженера и тот начальник отдела кадров.
Поселили нас в дощатом сарае, а морозы в те дни стояли под минус сорок. Неделю мы были в нем, уж не знаю, как выжили, а потом нам дали комнату в девять метров в тех самых бараках, вместе с рабочими. Мама пошла работать счетоводом на шахту, но ее там продержали недолго, уволили как жену врага народа. И мы вынуждены были уехать в деревню Зима. Позже, в 1942 году, после пятилетнего срока за антисоветскую агитацию, к нам в деревню приехала мамина сестра тетя Юля, тоже из харбинских. Тогда же там организовали бесплатную столовую для детей, чьи отцы ушли на фронт. А меня в столовую не пускали, и деревенские ребята меня дразнили хлебом: у них он есть, а у меня нет.
Мама постоянно посылала запросы в инстанции о судьбе отца. И только в 1947 году ей один раз ответили: «Выслан в отдаленные северные лагеря без права переписки». В 1957-м отца реабилитировали. Тогда же выяснилось, что он был осужден Воронежским трибуналом по пяти пунктам пятьдесят восьмой статьи и расстрелян.
Детства, конечно, у меня не было, с десяти лет я вынуждена была работать в колхозе. А пошла я по стопам отца: закончила Московский горный институт, работала на угольных шахтах в Тульской области.