Могло ли это получиться? При определенных обстоятельствах - вполне, да, собственно, уже почти и получилось. От системы требовалась лишь минимальная гибкость, которая бы позволила отказаться от экспансии, от желания затащить весь мир в соцлагерь, распространить на него свои правила; и это требование тоже было реальным, и отряд молодых идеологов готов был обеспечить властям СССР нестыдные формулировки для аккуратной коррекции курса. Дело стоило того - путем отказа от наиболее одиозных советских лозунгов достигалась пролонгация всего проекта, направленного все-таки не на упрощение, а на усложнение и развитие. Однако силы энтропии не дремали, ибо миру, к сожалению, свойственно стремиться к простоте. Этим стремлением и были вызваны два бунта: сытый на Западе и голодный на Востоке.
Будем откровенны наконец: Пражская весна тоже была не особенно монолитна. Дубчек и его единомышленники желали одного (и в этом их поддерживали Форман, Хитилова, Менцель и другие художники), а массы хотели совсем иного, и процесс был не шибко управляем.
Дубчеку мечтался социализм с человеческим лицом - массам хотелось жрать и прилично одеваться. Бить посуду, не спать всю ночь, «выбрать поезд и презирать коней» - то есть навеки предпочесть комфорт романтике. Дубчек отнюдь не мечтал о разрыве с СССР - он был нацелен максимум на выход из Варшавского договора, но массы рвались на Запад и ненавидели советского соседа, который придавил их тяжелым красным боком и навязал несвойственные им правила. Смешались две ипостаси СССР - колонизаторская и цивилизаторская; впоследствии отпадение республик повторило эту же схему. Когда Чехия и Польша отпали от России - это способствовало их самоуважению, но отнюдь не интеллектуальному росту; многие из художников и мыслителей бывшего соцлагеря предупреждали об этом. Что говорить - Пражская весна, сколь бы она ни была прекрасна, как раз и воплощала эти самые силы энтропии, поскольку оказалась губительна для сложной системы: вместе с Прагой прихлопнули и Москву. Оттепельный проект рухнул. Кстати сказать, те же силы простоты - силы по существу антикультурные, отсюда и равнение на Мао - двигали парижский бунт: это отчетливо видно у Бертолуччи в «Мечтателях», когда вырвавшиеся на улицу протестные силы забрасывают камнями комнатных синефилов с их сложными отношениями и не менее сложными спорами. В конце шестидесятых мир стремглав покатился не вперед, а назад, не к новому этапу, а к уже пройденным ошибкам. Кстати, голлисты на выборах в июне 1968 года получили больше голосов, чем имели. И хотя самому де Голлю пришлось год спустя уйти в отставку - дело его не пропало. Что, может быть, и к лучшему для Франции, потому что ничего особенно хорошего Кон-Бендит ей бы не принес.
Советский Союз, разумеется, не имел никакого морального права давить танками Пражскую весну. Но надо помнить о том, что вместе с этой весной он пытался раздавить еще и «свободу бить посуду». На деле же в результате этих истинно слоновьих телодвижений в мировой посудной лавке главной жертвой 20 августа 1968 года оказалась именно советская оттепель. Литераторов нагнули очень быстро - и они, поворчав и поуходив в многомесячные запои, приспособились к существованию в новых обстоятельствах. С учеными оказалось не так просто - Сахаров возглавил духовное сопротивление. К сожалению, Сахаров звал совсем не к тому, что осуществилось на практике, ибо когда в России дождались наконец свободы - эта свобода первым делом уничтожила культуру, а потом науку: сложные системы уязвимы. И в замкнутой теплице советского режима так легко было принять простоту за веяние истинной либеральности, а бунтующее стадо, требующее жвачки, - за новое прекрасное поколение…
В 1968 году, 40 лет назад, случилась, в сущности, очень простая вещь: простота задавила еще одну сложность. Простота эта наступала с двух сторон - с Востока и с Запада. Российские шестидесятники, которых в равной мере не прельщали леваки и праваки, - оказались надломлены навеки, а социалистической системе был нанесен удар, от которого она уже не смогла оправиться. Устояла другая система - та, которая не гонит человека в сверхлюди и гарантирует ему прочное стойло. Впрочем, все это было предсказано еще у Сэлинджера, чей молодой бунтарь вернулся домой, к общечеловеческому. А до него - все было написано у Цветаевой, тоже предсказавшей сытый бунт детей в «Крысолове». С той только разницей, что дети в ее легенде утонули, а реальные детки, бунтовавшие в Париже в мае 1967 года, успешно встроились в истеблишмент и раскаялись в милых заблуждениях молодости.
Мне могут возразить, что советская система и до всякой Пражской весны посадила Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова, ужесточила цензуру… Все так. Но до 1968 года у советской оттепели была надежда на сотрудничество с государством, на постепенный переход от гнета к партнерству, на медленное вытеснение сатрапов интеллектуалами. Сорок лет назад эта иллюзия исчезла, и любое сотрудничество интеллектуала с властью стало выглядеть коллаборационизмом. Хотя некоторые не понимают этого до сих пор.
Шестидесятники - половина их была фронтовиками, а половина младшими братьями фронтовиков, - надолго останутся самым талантливым русским поколением. Нам они преподали четыре замечательных урока.
Первый состоит в том, что всякий бунт - левый или правый - ведет не к свободе, а к радикальному упрощению; свобода нужна только сложным системам и людям, и принимать простоту за нее - опаснейшее, хоть и понятное заблуждение. Шестидесятникам, к счастью, хватило ума это вовремя понять, но сказать об этом вслух они могли лишь крайне осторожно, будучи заложниками ситуации. В целом же «свобода выбрать поезд и презирать коней» раз за разом оборачивается скотством.
Второй урок - в том, что наибольшая эффективность науки и наибольший расцвет искусств достижимы лишь в те короткие промежутки, когда государство их уже спонсирует и защищает, но еще ими не руководит.
Третий же сводится к тому, что из симфонии физиков и лириков, народа и интеллигенции, технократии и власти - ничего, к сожалению, не получается. По крайней мере, здесь. По крайней мере, пока.
Но если к этому не стремиться и об этом не мечтать - не получится совсем ничего. Это четвертый и самый грустный урок.
Дмитрий Данилов
Кришна на окраине
Тихий индуизм по-московски
На полузаброшенной улочке недалеко от метро «Ботанический сад», на территории автобазы, среди деревьев и гаражей стоит двухэтажный розовый домик. Я зашел в двухэтажный розовый домик и вспомнил молодость. Вспомнил девяностые - лютые, веселые годочки.
Вспомнил полного, с клочковатой бородой японца Секо Асахару. Он был везде - на радио «Маяк», в переполненном «Олимпийском», в телевизоре - в самый прайм-тайм, часов в восемь вечера. Он сидел неподвижно и говорил какие-то духовные банальности с буддистско-йогическим привкусом. Надо отрешить свой ум от движения материального мира. Попробуйте несколько минут поразмышлять о страданиях живых существ. Для истинной медитации необходимо очищение. И так далее. Потом Секо Асахара замолкал, и начиналась Духовная Музыка - простенькие мелодии, сыгранные на синтезаторе. Его скоро повесят по приговору японского суда или уже повесили.
Вспомнил гигантские билборды с рекламой протестант-шоу Билли Грэма, духовника Джорджа Буша-младшего. На билбордах было написано: «Человек, говорящий с людьми». Как заметил один мой друг, нет ничего странного в том, что человек говорит с людьми.На билбордах было написано: «Человек, говорящий с людьми». Как заметил один мой друг, нет ничего странного в том, что человек говорит с людьми. Вот если бы он говорил, допустим, с обезьянами, это был бы повод для изумления. Человек Билли Грэм говорил с людьми, как и Секо Асахара, много дней подряд в набитом под завязку «Олимпийском».