- Какие настроения царили в то время в студенческой среде, как там относились к войне, монархии, Февральской революции?
- Студенческие настроения были очень разные, но я мало что могу об этом сказать. В политической жизни студенчества я никакого участия не принимал. Но уверен, что война на всех произвела сильное впечатление; на меня лично очень сильное. Я думал, что эта война будет затяжная. Хотя много было и оптимистов. Один приятель моего отца решил отращивать себе бороду и сбрить ее только когда русские войска войдут в Берлин. Этого он не дождался. Но другой человек, которого я хорошо знал, - мой старший друг Николай Петрович Отокар, доцент Петербургского университета, потом профессор во Флоренции, - он в 1914 году вернулся из итальянской командировки в самом отчаянном настроении, ему казалось совершенно очевидным, что теперь начинается для всей Европы катастрофическая пора. Он всю первую военную зиму 1914-1915 года не выходил из дому, никого не желал видеть, был погружен в совершеннейший мрак.
- А как для вас протекло время между Февральской и Октябрьской революциями? Не могли бы вы рассказать о тех настроениях, с которыми сталкивались?
- В феврале и марте еще, кажется, верили, что Временное правительство сумеет твердо себя поставить, устроить Учредительное собрание или какие бы то ни было выборы в кратчайший срок. Я думаю, как и многие, что ошибкой было непременно устроить эти выборы по каким-то самым усовершенствованным правилам, от этого они очень отсрочились. Второй период такого прилива оптимизма был, когда Керенский пришел к власти, и когда казалось, что он сумеет заставить своим красноречием наших солдат опять воевать. Я был не очень оптимистичен ни в первом случае, ни во втором, но вокруг меня многие - несомненно.
- А кроме Керенского кто еще был героем того времени?
- Было много популярных людей. Родзянко, например, Милюков, хотя к нему всегда отношение было смешанное, вероятно, вызывавшееся отчасти просто человеческими его чертами. Он был человек скорее холодный и рассудочный, и это многих от него отталкивало.
- А когда в первый раз вы услыхали фамилию Ленина и вообще почувствовали, что есть большевики с какой-то программой?
- Я думаю, что это случилось для меня не раньше мая 1917 года. Но это - по моему политическому невежеству. Но вообще я думаю следующее. Теперь в Советском Союзе изображается дело так, что роль партии большевистской и социал-демократической партии была всем очень заметна, начиная с 1905 года. Это совершенно неверно. Я помню очень хорошо, что имени Ленина никогда не слышал до 17-го года. Потом его стали преследовать, тогда об этом везде писали, но осведомленность моя лично была очень слабая во всех этих делах.
- А что вы можете рассказать про лето 1917 года? У вас остались в памяти какие-то картинки, разговоры?
- После моей болезни мы поехали с женой в Крым, в Симеиз, и там прожили два с половиной месяца. А потом, в начале лета, вернулись в Петербург и сразу отправились в Финляндию, где была дача моих родителей, и там прожили все лето, а после этого осенью, как раз накануне Октябрьского переворота, я откомандировался в Пермский университет, потому что тогда уже начались некоторые затруднения с продовольствием. И я решил, что в Перми, во вновь основанном университете, где как раз были мои друзья, в том числе тот самый профессор Отокар, - что там можно будет спокойно заниматься, готовиться к магистерским экзаменам. А что будет дальше - одному Богу известно.
В Перми революция произошла так же, как и во всех других местах, но Октябрьский переворот там пережили довольно мягко. Не было никаких особенных арестов, не говоря уж о расстрелах, и, собственно, город жил очень патриархальной, провинциальной жизнью еще и следующий год, и еще год, пока во время гражданской войны не наступил голод, а потом Колчак пришел и занял Пермь. Но не надолго, на полгода, потом он стал отступать. Причем тогда Пермский университет был, по распоряжению его правительства, эвакуирован и отправился в Томск, где я прожил с лета 19-го года до марта 20-го. После чего вернулся в Пермь. Съездил в 20-м году осенью в Петербург и застал там уже кончающийся голод. Мне рассказывали тогда, что, например, знаменитый востоковед Тураев, лекции которого я слушал, просто за эту зиму умер с голоду. А академик Шахматов тоже умер, но не от голода, а от того, что таскал дрова на пятый этаж дома, где он жил.
- Вы сказали, что в Пермь Октябрьская революция пришла с запозданием. Какой она вам запомнилась?
- Я это очень смутно помню именно потому, что это произошло как-то тихо и без особенных потрясений, и только постепенно тамошний отдел ЧК начал совершать разные расследования. Но я думаю, что это было в 18-м - в начале 19-го года. Тогда подвергся обыску мой друг профессор Отокар, потому что он писал книгу по истории старо-французских городов, которые, как известно, назывались коммунами, и вот когда в рукописи его люди из ЧК, которые совершали обыск, увидели слово «коммуна», это им показалось крайне подозрительным, они решили, что это какое-то контрреволюционное сочинение, и он просидел в тюрьме недели две, пока они это разбирали.
- Какие воспоминания у вас остались о преподавательской деятельности того времени?
- Я начал читать лекции в Пермском университете, преподавал средневековую историю, а также историю искусства. Потом, когда я вернулся в Петербург, в 21-м году стал преподавать в Институте истории искусств, который основал граф Зубов, ныне здравствующий в Париже. Позднее я начал преподавать и в университете. Продолжалось это почти до самого моего отъезда, до весны 24-го года. Преподавал без малейшего марксизма, совершенно для меня нормальным способом. Это было еще возможно.
Но это перестало быть возможным весной 24-го года, когда народное образование возглавил Покровский. Он провел очень суровые меры по чистке университетов. Также был принят закон, по которому дипломы об окончании высшего учебного заведения могли получить только выходцы из семей рабочих и крестьян. От чего для многих произошли очень большие неприятности. Именно после всего этого я понял, что теперь мне уже нельзя будет так читать лекции, как я читал до сих пор, и окончательно решил из России уехать. В 22-м году я уже уезжал на четыре с половиной месяца в Финляндию и в Германию. Но вернулся назад, правда, отчасти с наивной мыслью, что если мне захочется потом опять уехать, то меня отпустят легче, раз я таким паинькой вернулся обратно. Но на самом деле так не случилось, и второй раз мне было уехать гораздо труднее, потому что университет отказывался давать мне командировку, а давал только бумагу, что нет препятствий для моей командировки. И такую же бумагу мне дал Наркомпрос в Москве, куда я специально для этого ездил. Так что я был в полном недоумении, только один служащий петербургского ЧК (взятку я ему давать не решался) почему-то надоумил меня просто получить какую бы то ни было подпись в университете под бумагой, что меня командируют. И один из профессоров, который был не то деканом, не то помощником декана, поставил эту подпись, в результате чего я получил визу и смог в июле месяце 24-го года уехать окончательно из России.
- Вы мне рассказывали как-то очень интересный случай, который произошел, когда Покровский начал реорганизовывать жизнь студентов-медиков.
- Весной 24-го студенты-медики последнего курса Московского университета подали петицию на имя правительства, в которой просили дать им все-таки возможность (хотя они не могли быть причислены к сыновьям ни крестьян, ни рабочих) окончить университет, раз они уже сдали все экзамены и прошли все практические работы. Или чтобы им разрешили поехать за границу, чтобы там закончить свое медицинское образование. Когда они получили отказ, то несколько десятков человек заперлись в аудитории, и один из студентов перестрелял других и сам застрелился. Этого, конечно, в газетах не было, тщательно скрывалось, но слухи распространились, по-видимому, не только в Москве, весть об этом дошла и до Петербурга. Всем стало все ясно после того, как Покровский начал расправляться с разными профессорами, главным образом с историками, потому что он сам был историк России, но ему не давали хода при старом режиме. И он сейчас же отставил от кафедры Платонова, который получил сперва место в архивах, а потом был сослан куда-то в провинциальный город, где и умер. На других тоже распространялись эти гонения, и все в университете поняли, что теперь надо во всех науках проводить принципы марксизма-ленинизма.