что уже видел дно. Но Симоньян, плачущая под телекамеру в Беслане, - Симоньян, лгавшая там под телекамеру в те сентябрьские дни, сделавшая на своем маленьком федеральном посту корреспондента все, чтобы россияне не узнали правды ни о численности заложников, ни о требованиях террористов, ни о появлении Масхадова, готового стать посредником... Ни слова правды не рассказавшая ни о том заведомо убийственном штурме школы, ни о том, как зачищали потом место преступления... Пошедшая наверх именно после Беслана - как прошедшая проверку кровью: своя, своя... Ей бы спрятаться, хотя бы в эти дни. Просто спрятаться, не напоминать о себе... Нет, - приехала поплакать после команды 'мотор'. За пределом понимания. А Иуда не повесился. Он вел здоровый образ жизни, дождался Византии и рассказывает христианам, как все было на самом деле. Он пытался спасти Учителя, но не смог, и теперь страшно страдает.
Здесь в фб есть мои
коллеги, которые видели смерть. Войны, теракты, авиа и другие катастрофы. Я знаю, что происходило с ними, российскими и иностранными журналистами, после Беслана. Ни один из них, ни один, не пойдет ни в школу, ни на кладбище, ни куда бы то ни было рыдать под камеру. Все они пережили шок, у всех, уверена, посттравматический синдром. Но показуха в любом варианте после пережитого исключена. Симоньян фальшивая насквозь. Фальшивы жесты и слова. И экран, даже в этом паршивом фильме, это очень высвечивает. Нулевая интуиция и полное отсутсвие эмпатии. Крест должен бы жечь шею, но ей кажется, что она и с богом договорилась.
Николай Эппле:'Неудобное прошлое. Память о
Николай Эппле:'Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах Варяжское государство Проблема невозможности отождествления жителей России со своей страной уходит корнями в гораздо более далекое прошлое, чем советское. Возможно, то, что граждане (или «жители», как именует их на своем канцелярском языке власть в современной России) воспринимают власть как «чужую», а не как «свою» — нечто исторически присущее именно российскому социальному устройству. Не вдаваясь в анализ «норманнской теории» возникновения российской государственности, связывающей ее начало с призванием восточнославянскими племенами варягов «прийти княжить и владеть нами»[402], можно сказать, что она хорошо описывает схему такого отношения. Власть в России (на Руси), те, кто осуществляет здесь административные и управляющие функции, изначально не мыслятся как выдвинувшиеся из среды «своих», как представители народа и его часть. Они воспринимаются именно как внешние управленцы. Накал споров вокруг норманнской теории, длившихся на протяжении XVIII–XX веков, свидетельствует, что проблема восприятия власти и народа в России как генетически чуждых друг другу не теряет своей актуальности. Ощущение метафизической пустоты у власти в России, когда те, кто правит страной, в действительности мало с ней связаны, хорошо передает эссе российского философа Владимира Бибихина «Власть России». В этом эссе Бибихин символически возводит историю «ухода» власти в подполье к мученичеству князей Бориса и Глеба, сыновей Владимира, которые в 1015 году, после смерти отца, предпочли борьбе за власть с братом Святополком непротивление и приняли смерть. Отказавшись бороться за власть, суетливо и беспринципно ее отстаивать, они оказались не только нравственными победителями, но в каком-то смысле единственными законными правителями. Захват власти Святополком, вопреки нравственному закону и праву, по Бибихину, дискредитировал саму власть, сделал ее «разбойничьей», каковой она и продолжает быть, переходя от одного захватчика-временщика к другому. Дружина требовала от Бориса и Глеба мобилизации, решительного сражения, победы, взятия города, изгнания вероломного брата. Борис и Глеб сказали, что бороться за власть не будут даже под угрозой смерти. Поступок законных наследников князя Владимира в год передачи власти определил всю нашу дальнейшую историю. Империя зла? Скорее странное пространство, где зло может размахнуться как нигде, не видя понятных ему противников и потому до времени не замечая, что его власть давно и тайно отменена. Страна до краев полна невидимым присутствием погибших, молча ушедших. Они давно и неслышно стали главной частью нас самих. Законные наследники правителя Борис и Глеб, не боровшиеся за власть, власть никому не дарили, не вручали, не завещали. Власть у них не была отнята, вырвана, отвоевана, ведь нельзя отнять то, за что не держатся. И так само собой получается, что, хотя многие хватали власть в России, жадные от вида того, как она валяется на дороге, власть России остается все время по-настоящему одна: власть молодых Бориса и Глеба, никуда от них не ушедшая, им ни для какой корысти не нужная, только им принадлежащая по праву, по правде, по замыслу страны. Власть России в этом смысле никуда не делась, не ослабла, не пошатнулась. Ее не надо рожать. Ей тысяча лет[403]. Это не политологическое построение, а поэтико-философское рассуждение, но именно в этом своем качестве оно очень точно ухватывает ускользающее от более строгого дискурса, но хорошо знакомое всем живущим в России ощущение того, что власть здесь «ненастоящая». Чувствует это и сама власть, пытающаяся легитимировать себя то через преемственность по отношению к советским лидерам, то по отношению к царям и великим князьям, и только пример Бориса и Глеба воспринимающая как нечто отчетливо чуждое (ср. замечание Владимира Путина при посещении выставки художника Ильи Глазунова: «Надо бороться за себя, за страну, а отдали без борьбы… это не может быть для нас примером — легли и ждали, когда их убьют»[404]). Отношение властей российского государства к своим подданным на протяжении всей его истории отличает бросающаяся в глаза дистанция. Так завоеватель относится к завоеванным им племенам, с которыми не чувствует ни кровной, ни культурной близости. В книге «Внутренняя колонизация» культуролог Александр Эткинд предлагает взгляд на историю России как «страны, которая колонизуется». Историк Сергей Соловьев, которому принадлежит эта формула, описывающая раннюю историю России, уточняет: Но рассматриваемая нами страна не была колония, удаленная океанами от метрополии: в ней самой находилось средоточие государственной жизни; государственные потребности увеличивались, государственные отправления осложнялись все более и более, а между тем страна не лишилась характера страны колонизующейся[405]. Именно логика колонизации объясняет дистанцированную жестокость, с которой российская власть (и ее исторические предшественники) проводит все свои важнейшие проекты — от крещения Руси и борьбы с претендентами на княжение при помощи татарских войск до освоения Сибири, строительства столицы на недавно отвоеванных землях при помощи подневольного труда и, наконец, масштабных, беспрецедентно жестоких проектов насильственной коллективизации и модернизации страны силами заключенных ГУЛАГа. Давние традиции насилия и принуждения, которые Российская империя применяла к собственным крестьянам, помогают объяснить революцию и тоталитаризм как бумеранг, обрушившийся из недавних крепостных поместий на городские центры и на само государство, — пишет Эткинд. — Потом и революционное государство впитало долгий опыт империи и переняло ее практики обращения с подданными, русскими и нерусскими, обратив их против собственной элиты и в конечном итоге против самого себя. В отличие от немецкого бумеранга, который, как показала Арендт, через океаны вернулся в германские земли из заморских колоний, российский бумеранг пронесся по внутренним пространствам империи[406]. Практика «призвания варягов», как и эффект «колониального бумеранга» (когда методы управления колониями переносятся на управление метрополией), — вовсе не ушедшая натура, все это полноценно присутствует в современной российской политике. Феномен администраторов-«варягов» — неотъемлемая часть сегодняшней политической реальности; их назначение на губернаторские посты — один из способов укрепления президентской власти[407]. Понятие «колониального бумеранга» иллюстрирует, например, управленческую логику московских властей в последние годы[408]. Таким образом «варяжская» метафора остается работающей объяснительной моделью отношения власти и граждан в современной России.