иуполь разрушен на 90%, в нем не осталось ни одного целого здания — он напоминает Ковентри, Сталинград или Дрезден после бомбардировок. Власти города оценивают количество погибших жителей в пять тысяч человек, из которых 210 — дети. С этими преступлениями будет разбираться международный трибунал. Отдельный вопрос, удастся ли задержать и доставить туда обвиняемых, но суд, несомненно, будет. Однако еще более важный суд должен состояться внутри самого российского общества: трагедия Бучи и Мариуполя, как и вся война против Украины, должна стать предметом хирургической, без наркоза, рефлексии. Предстоит понять, каким образом внутри русской культуры и российского общества зарождается возможность геноцида — потому что невозможно отвернуться от этого абсолютного события, от этой антропологической катастрофы, признать ее внешней, чужой: все это творит российская армия, граждане России, при полном равнодушии подавляющей части российского общества, которое успокаивается иллюзией неведения, обманывается подозрением на фейк или попросту упивается экстазом коллективного одобрения. Каким образом социум превращается в фашистскую массу, является ли это крахом, обнулением не только российской цивилизации, но самой русской культуры, если признать, что национальная культура — это не просто абстрактный набор текстов и образов, заученных со школы, а живой процесс (вос)производства народом своих ценностей и символов? Может ли вообще культура что-либо предотвратить своим «гуманистическим пафосом» и «слезинкой ребенка», возможна ли «поэзия после Бучи и Мариуполя»? Мариуполь. 3 апреля 2022 года. Фото: Reuters/Scanpix От Грозного до Мариуполя Военные преступления России не уникальны: в конце концов, на памяти моего поколения были и резня боснийских мусульман в Сребренице, и применение Саддамом химического оружия против курдов в Ираке, и геноцид миллиона тутси в Руанде, и продолжающееся истребление уйгуров в китайском Синьцзяне. Более того, обращаясь к нашей собственной недавней истории, я понимаю, что примерно то же самое, теми же методами делалось в Чечне в 1994-1996 годах (и это тоже была не «война», а «операция по восстановлению конституционного порядка») и в Сирии с 2015 года: бомбардировки гражданских объектов (госпиталь в Алеппо), зачистки сел и жилых кварталов (вспомним чеченские Новые Алды или Самашки, где были расстреляны от 100 до 300 жителей). Те преступления прошли по касательной к нашему общественному сознанию, не стали предметом широкого обсуждения, юридической оценки, памяти — точно так же, как забыт миллион афганцев, погибших во время советского вторжения в 1979-1989 годах (некоторые исследователи этой войны оценивают это число в два раза больше. — Прим. «Холода»). И именно поэтому прямая постсоветского тридцатилетия пролегла от Грозного через Алеппо до Мариуполя. Но все же есть разница. То, что Афганистан, Чечня и Сирия не были отрефлексированы в России как военные преступления, говорит, скорее, о колониализме и расизме россиян: чеченцы и тем более далекие афганцы и арабы были «другие», чужие, и смутное ощущение несправедливости быстро притупилось, стерлось. Украина в этом отношении несравненно ближе, и территориально, и культурно, и по крови. Распространение мобильного интернета и соцсетей стократ приближает события, и украинские масс-медиа также документируют преступления оккупантов. Однако для большей части российского населения все это не является аргументом, они предпочитают не замечать гуманитарной и моральной катастрофы у себя под боком, предпочитая верить фальшивкам российской пропаганды: я полагаю, что проблема не в зомбировании зрителей телевидением, а в осознанной слепоте и глухоте, в фильтрации и вытеснении некомфортной информации. В итоге геноцид остается неопознанным для большей части населения России, фашист — это другой (украинец, американец, немец из фильма про войну), а не ты сам, и массовое сознание если и не всегда поддерживает, то нормализует эту войну, делает ее частью повседневности, рутиной. И здесь заключена главная проблема: военные преступления — это не эксцесс, а цивилизационная норма. Так Россия воюет, иначе она не умеет — грязно, кроваво, неразборчиво, с большим количеством трупов. Насилие в России практически не имеет правовых и культурных ограничений, оно является окончательным аргументом в стремительно архаизирующейся стране. Физическое или символическое, насилие нормализовано повсюду: в семье и в школе, в армии и в тюрьме, в отношениях родителей и детей, мужчин и женщин, начальников и подчиненных, полиции и граждан. Общество привычно морщится, узнав о новых случаях массовых истязаний в исправительных колониях, СИЗО, да что там, даже в ОВД на соседней улице — и так же привычно об этом забывает. А очередной скандал с публикацией видеозаписей пыток (того же архива Владимира Осечкина), снеся пару голов второстепенных исполнителей, быстро затихает — и пыточная система продолжает цвести под сенью МВД и ФСИН, принося пресловутые «палки» отчетности и очередные звания. Трагедия Бучи и Мариуполя — это всего лишь экстраполяция привычек и практик российской машины насилия на население отдельно взятого украинского города, помноженное на смертоносную мощь современного оружия.",Анатомия геноцида - Журнал «Холод»,https://holod.media/2022/04/04/medvedev-2/?fbclid=IwAR2UJiyeR11UW9NkgG0b0Vl7xVF-Beiqbae5cLSWxiCJ05g8azA8xhuTv7Y,2022-04-04 07:11:26 -0400