Ведет ли «любовь к судьбе» к покорности власти,"…Показательный пример того, как работает принцип «любви к судьбе», мы можем наблюдать прямо сейчас, глядя на отношения российского народа и его власти. Эта власть может демонстративно игнорировать логику, легитимность права, историческую достоверность, общечеловеческую мораль, но она все равно получает поддержку своих подданных. Покорность людей не убывает. Она сильнее и врожденного инстинкта самосохранения, и, казалось бы, естественного сочувствия человека к человеку. И гораздо сильнее того, что принято называть «цивилизованностью». Кроме того, чем явственней становится расхождение российской власти с окружающим миром, чем трагичнее складывается ход настоящих событий, тем больше в некоторой пассионарной части народа мы замечаем приступы настоящего воодушевления. …Впрочем, автор «Заката Европы» часто говорил, что «любовь к судьбе» плотно завязана на трагедии, на склонности «любящих» не только не считать потери, но и стремиться к их умножению. Если «судьба» зовет к пропасти, к разрушительному финалу, то и в этом надо следовать за ней, повинуясь «зову любви». А зовет она самым узнаваемым своим голосом — голосом власти. И тут действительно в народе включаются силы, происхождение которых Шпенглер относил к древнейшим слоям человеческой души, к ее «пра-душевному мраку», когда во всем она видела «произвол и враждебных демонов». Лишь дарованная свыше идея «судьбы» могла дать успокоительную ясность и привнести в эту душу примирение. Есть «судьба» — есть все. Значит, необсуждаем авторитет того, кто дает «судьбу» и через кого утверждается связь с ней. Авторитет власти необсуждаем. Чего стоит существование отдельных, брошенных на произвол душ в сравнении с благодарностью и любовью к спасительной власти? И дело не в том, к победе или к поражению ведет власть свой народ. Думать о последствиях и результатах — это отнюдь не достойно любящего. Да, здесь речь идет именно о достоинстве: «вместе в горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас». Если власть позовет хотя бы и на тот свет — надо идти. Тем более если она пообещает всенародное «попадание в рай». В этом и видится высшая добродетель: «любовь к судьбе» равна полной и бескомпромиссной покорности власти. В последующих за «Закатом Европы» текстах Освальд Шпенглер уже совсем отчетливо определяет «волевую ясность», с которой народ должен смотреть на свою «судьбу» как «волю повиноваться»: «Будущее приобретается через волю повиноваться, господствовать, умирать, побеждать, через способность приносить чудовищные жертвы, чтобы утвердить то, для чего мы родились, что мы есть, без чего нас не было бы». («Preussentum und Sozialismus») О. Spengler Фото: Алексей Абанин / Коммерсантъ …Иногда при взгляде на историю какого-либо народа может возникнуть ощущение, что ничего и нет, кроме покорности перед «судьбой». Такое ощущение может возникнуть при взгляде на историю народа российского, а события — как его прошлого, так и настоящего — этому весьма способствуют. Кажется, что всегда будет прав философ-мизантроп Петр Чаадаев, увидевший эту историю: «…тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства». (Чаадаев П.Я., «Философические письма») …Однако при всем том, что «любовь к судьбе» и вытекающая из нее «любовь к власти» действительно чаще всего определяют мейнстрим народной истории, следует помнить, что «чаще всего» не означает — «всегда». Наше сознание имеет склонность к унификации и упрощению, и даже ученые мужи, желающие что-то понять в человеческих нравах, часто редуцируют исследуемый предмет до какой-то одной устойчивой и всеобъясняющей идеи. Но одна идея, пусть и весьма удачная, не в состоянии полностью выразить те нравственные стихии и смыслы, что владеют людьми. Если некое сообщество связано единым языком и единым понятием «народ», ему склонны приписывать и единый набор нравственных идей и качеств, отметая тем самым неоднородность человеческой субъектности и вытекающие из нее индивидуальные, культурные и ценностные разногласия. Наделение стандартной нравственной характеристикой происходит за счет деиндивидуации и, по сути, за счет вульгаризации предмета оценки. Это может идти как в сторону уничижения, так и в сторону возвышения, но в любом случае выражает не реальную картину нравов, а предпочтения воспринимающей и оценивающей стороны. Если же мы воспримем понятие «народ» не в качестве некоего умозрительного единства, а как соединение, притом зачастую случайное (самых различных субъектов), то идея их всеобщей, унифицированной судьбы сразу встает под вопрос. Окажется, что наиболее интересные, глубокие по смыслу человеческие судьбы не только не несут в себе покорности «властям предержащим», но, напротив, являют собой нечто для такой покорности антагонистическое. Значит ли это, что всякая полноценная, глубокая субъектность находится в дисбалансе с «народностью»? Возможно. Ведь если к «народу» будет прилагаться качество покорности перед единой судьбой, привносящейся от властей или еще от каких-то неподконтрольных источников, то судьба свободного, самостоятельно мыслящего индивида будет идти, очевидно, совсем иными дорогами. Но тогда следует допустить, что идея «русской судьбы» представлена не только в известном образе «безмолвствующего народа», но и в тех, кто продолжает говорить из своей субъектности, несмотря на все сопутствующие риски. Что «русская судьба» не только не однородна, но, напротив, демонстрирует нестихающий диалектический баттл между покорностью и свободой.",Ведет ли «любовь к судьбе» к покорности власти,https://novaya.media/articles/2023/03/30/vedet-li-liubov-k-sudbe-k-pokornosti-vlasti,2023-04-04 04:54:25 -0400