ппозиционные кандидаты могли участвовать в выборах, а профсоюзы хоть и редко, но могли провести забастовку. Тем не менее, опасная комбинация укрепляющейся персональной власти, массовой деполитизации и широкого распространения шовинистических и расистских взглядов была вполне очевидна. Политическая карьера Путина и природа его популярности с самого начала была связана с войной. В конце 1999 года, когда Борис Ельцин объявил Путина своим преемником, российские войска уже вели полномасштабную «контр-террористическую операцию» в Чечне. Сокрушительная победа Путина на президентских выборах в марте 2000-го года впервые обозначила то, что близкие к власти политологи назвали «путинским большинством». Объединяющими эмоциями этого электорального большинства были разочарование, усталость и страх: разочарование от демократии, с которой связывалась политическая и социальная нестабильность, усталость от бедности и экономической непредсказуемости, и подогреваемый медиа страх перед террористической угрозой со стороны «исламских радикалов», густо замешанный на неприязни к «кавказцам», «заполнившим наши города». Показательно, что изначально это характерное для всей последующей эволюции путинизма «сплочение вокруг флага» совсем не было направлено против Запада. Наоборот, Путин последовательно изображал карательную операцию в Чечне как часть крестового похода против «международного терроризма», начатого после 9/11 Джорджем Бушем-младшим. Внутренняя политика носила характер, удивительно близкий по своим основным чертам западному неоконсервативному проекту: активная приватизация публичного сектора и неолиберальные реформы законодательства сопровождались усилением полицейского контроля и патриотической риторикой «национального единства» перед лицом внешних вызовов. Так, уже в первые годы власти Путина были приняты новый Трудовой кодекс, существенно ограничивавший права работников, новый Жилищный кодекс, создавший возможность для приватизации городского пространства, а также принята плоская шкала налогообложения в 13%, превратившая Россию в настоящий рай для крупного бизнеса. В то же время стремительный рост цен на нефть обеспечил возможность роста зарплат и пенсий при неизменном сохранении бездефицитного бюджета. Именно тогда были заложены основы парадоксального сочетания неолиберализма и государственного капитализма, характерные для всего путинского проекта: прибыльные кампании, связанные с природными ресурсами, постепенно переходили под прямой или косвенный государственный контроль, тогда как публичный сектор (в первую очередь, образование и медицина) был объектом постоянных «оптимизаций» и внедрения принципа «самоокупаемости». Так называемые «олигархи» — то есть собственники огромных предприятий, построенных в советское время, — при Путине лишились прямого политического влияния, которое они имели во времена Ельцина, зато получили колоссальные возможности для участия дальнейшей приватизации и неограниченного обогащения (в том числе, за счет распределения государственных заказов). Не менее важно то, что режим, с его опорой на фантомное «путинское большинство», фактически поделился своей легитимностью с крупным бизнесом, порожденным первоначальным накоплением 1990-х. Если во времена Ельцина среди россиян доминировало восприятие приватизации советских предприятий как несправедливое и криминальное, Путин смог представить его как «перевернутую страницу», любая попытка пересмотра которой неизбежно привела бы к социальному хаосу и распаду страны. До начала 2010-х путинизм основывался на массовой деполитизации, связанной с ростом потребления, наслаждением «стабильностью» и сосредоточенностью на частной жизни. В этот период он представлял себя не столько как консервативный, сколько как «пост-политический» (в терминологии Жака Рансьера) — то есть как чистый менеджмент, эффективной работе которого противопоказаны вторжения политических страстей и лозунги уличных демагогов. В такой атмосфере в 2008 году, после окончания двух первых сроков Путина, по его предложению все тем же «путинским большинством» президентом был избран невзрачный Дмитрий Медведев. Какая разница, как зовут президента, если стиль менеджмента останется неизменным? Все изменилось в конце 2011 года, когда Путин объявил о желании вернуться на президентский пост, обозначив таким образом поворот режима в сторону явной персоналистской власти. В конце 2011-го — начале 2012-го Москву и другие крупные города страны потрясли многотысячные демонстрации протеста против фальсификаций на парламентских выборах в пользу путинской партии «Единая Россия», а фактически — против авторитарного режима в целом. Эти протесты обозначили вызов политизации, который не оставлял возможности для воспроизводства «пост-политической» и технократической модели режима. Избирательная кампания Путина в начале 2012 года была окрашена совсем в другие тона: оппозиционные демонстрации были представлены как происки внешних и внутренних врагов, стремящихся подорвать единство страны и навязать ей ложные ценности. Путин выступил как защитник «традиционной семьи», а гомофобия и патриархат были возведены в ранг государственной идеологии. «Путинское большинство» было реконструировано как «молчаливое консервативное большинство», связанное общей христианской верой и верностью историческому пути России. Тем не менее, обеспечив свое переизбрание и раздавив протесты, Путин продолжал терять массовую поддержку. Демократические требования равноправного участия в выборах и обеспечения основных гражданских свобод, выдвинутые либеральной оппозицией, имели потенциал соединения с переживанием растущей бедности и социального неравенства. К началу 2010-х российский экономический рост, подорванный мировым кризисом 2008 года, сменился стагнацией и неуклонным снижением уровня жизни. В этих условиях агрессивная реакция путинской России на киевский Майдан преследовала не только внешние, но и внутренние цели. Смена власти в Украине через уличные протесты создавала опасный прецедент, который, в силу близости стран, привлекал пристальное внимание значительной части российского общества. Аннексия Крыма и военное вмешательство на Востоке Украины стало поворотным моментом в трансформации режима. Пошатнувшаяся легитимность путинизма была восстановлена благодаря войне и постепенному переходу к политике «осажденной крепости». Место «молчаливого консервативного большинства» в идеологической конструкции путинизма занял так называемый «крымский консенсус» — общее пассивное согласие с геополитическими авантюрами режима, любое отклонение от которого характеризовалось как «национал-предательство». Внутренняя политика была подменена политикой внешней, в которой единственным действующим субъектом мог быть только национальный лидер и верховный главнокомандующий, тогда как гражданский долг всех остальных сводился к его пассивной поддержке. Однако и «крымский консенсус» оказался недолгим: уже с 2017 года в России началась новая волна политизации, проявлявшая себя в самых разных формах: уличные протесты против коррупции, инициированные Навальным, массовое недовольство неолиберальной пенсионной реформой, яркие движения за экологические права и в защиту местного самоуправления в российских регионах. Повестка этих форм политизации, при всем их разнообразии, теперь затрагивала вопрос социального неравенства в гораздо большей степени, чем в 2011 году. Для достижения полной управляемости общества режиму уже было мало репрессий и геополитической риторики — ему была необходима настоящая война. Считанные недели понадобились режиму, чтобы после начала вторжения в Украину установить новый политический порядок: плохо организованные антивоенные демонстрации были подавлены с небывалой жестокостью (так, за весну за участие в них было задержано и подверглось наказанию более 16 000 человек), в стране была введена военная цензура, нарушение которой каралось тюремным сроком до 12 лет. Любое публичное несогласие с вторжением в Украину стало преступлением — не только в форме открытого протеста, но и простого высказывания в социальных сетях или неосторожного разговора с коллегами на рабочем месте. Сейчас, после начала так называемой «частичной мобилизации», репрессии и распоряжение «телами» граждан как бессловесным управляемым ресурсом, очевидно выйдут на новый уровень. Путинский режим, за двадцатилетие переживший постепенную эволюцию от деполитизирующего неолиберального авторитаризма к качеству жестокой диктатуры, для которого имперские захваты и разрушительная война, направленная на уничтожение целой страны, превратились в единственно возможный модус существования, не является ужасным отклонением от «нормальности» капиталистического общества. Более того, в его трансформации больше всего поражает именно «нормальность» и узнаваемость всех его элементов: пассивность и атомизация общества, реакционный анти-универсализм его риторики, помноженный на предельную циничную рациональность его элит. И этот режим стоит прямо назвать фашистским не только потому, что он вполне соответствует такому определению, но и для того, чтобы освободительные движения настоящего смогли о