сами в вакууме безвременья и цензуры, которые сами же длят и множат и отражённое исключительно о собственное эго эхо войны. Выбор остаться в Берлине 1942– не невозможность уехать: близкие, пожилые родители или полное отсутствие денег— всё это куда более достойные причины, чем тот выбор, который они представляют себе и нам как экзистенциальный— печально нагляден в своей тупиковой бесплодности. Жизнь и работа по-русски в присутствии ужаса войны вне зависимости от географической точки тыла — требует сил и честности, постоянной внутренней настройки, борьбы с естественной ленностью души и поиском точки комфорта. Это постоянная ежедневная работа. Участники же беседы последовательно объясняют, что между моралью и этикой выбирают второе. По мне так и она там не ночевала. П: «Что хочу сказать: для меня так все было и раньше. Я думаю, мы все время находились под давлением, мы были обязаны реагировать. И требования «отформатироваться», ассимилироваться были очень высокими, реактивность становилась все более агрессивной». И опять и опять приходится с грустью признать, что внутренний этический вакуум заставляет воспринимать любые моральные императивы как внешние, а сопротивление голосу совести выдавать чуть ли не за доблесть и свободу. Я буду рада ошибиться, но такое ощущение, что на второй год войны никто из них не смотрел ей в глаза, не заглядывал в глаза беженцев in profundis (из одного только Мариуполя от безвыходности— ведь был оставлен только этот коридор— в РФ оказались тысячи и это не считая насильно депортированных, в том числе детей— из-за которых Пу наконец и признан международным судом в Гааге военным преступником). А ведь в России остаются люди, волонтеры, перестроившие всю свою жизнь и с риском доя нее помогающие этим беженцам выехать в Европу и свободный мир. О них писал недавно Washington Post https://www.washingtonpost.com/.../russia-secret.../ Но московских интеллектуалов интересует другое. Камни Мариуполя и ямы Изюма не вопиют о возмездии или покаянии. Их просто нет в этой картине. И в этом страшное подтверждение той нормализации культурной жизни , о которой я столько раз писала. Культура и экран и ширма, а не как окно. (“Жизнь идет — как новый российский консенсус” (https://rus.postimees.ee/.../mnenie-a-zhizn-idet-kak... ) Один раз лишь у одного участника дискуссии прорвалась что-то человекообразное: «В: -Многие говорят про стратегии выживания: мы пережили этот год, нам нужно пережить еще один. Мне, честно говоря, такая риторика очень не нравится, потому что хочется все-таки не выживать, а жить. И мне кажется, что это возможно. Прошел год, теперь хочется не выживать, а продолжать жить. К: -А вы тоже хотите жить нормальной жизнью? Мне не хочется жить нормальной жизнью. Мне хочется переживать войну. И у меня совершенно нет потребности встать на надежные рельсы, выбрать стратегию и в рамках этой стратегии осуществлять свою, б**дь, деятельность. Мне хочется переживать войну, потому что идет война. Я хочу переживать именно ее.» Характерно противопоставление повторения безличного “хочется” из первой реплики с субъектным “хочу” во второй. Именно тут пролегает выбор. Хочется. Нравится. Пережили. А тысячи, которые тоже хотели жить (а не хотелось) — не пережили. Почему даже упомянуть этот простой в своей чудовищности факт не приходит в голову? Ответ напрашивается сам собой: этот факт там не присутствует, а если и присутствует, то точно не центральным — максимум ad marginem— извините за каламбур. ""И:-Я могу сохранять те институции, которые были созданы до войны, и я делаю многое, чтобы их сохранить. И здесь самая большая проблема — сохранение смыслового контура этих институций, не их формальных черт, а их духа. От книжных ярмарок до коммуникаций. Я невероятно огорчен статьей моего друга XXX где он оценивает прошлый год как год сплошного негатива….» Действительно ж, такой продуктивный был год: помним, помним, все эти российские «итоги без негатива» 31 декабря … И далее: «Я считаю, что всегда есть внутреннее пространство, где у тебя происходят какие-то свершения…” Свершения… Язык и тут говорит куда больше говорящего. С такими хорошими плохих не нужно. Россия вечно изобретает велосипед. Ханна Арендт, Ясперс, Целан, Томас Манн были первопроходцами. Но чужие уроки остаются в лучшем случае удобными цитатами. На другом полюсе дела не лучше. Новое барское народничеств расцвело во всей его сентиментальной фальши: от “наших мальчиков” до “Орина мать солдатская” (версия second-hand-2023). Интеллигентские идеи “жалости к народу” самому народу ни к чему, но зато чрезвычайно востребованы в качестве анестезии совести хороших.ру Вчера в своей лекции о Диккенсе мой друг очень точно охарактеризовал подобное отношение писавших о страданиях народа писателей как “ornamenal poverty”. И дело не в привычном двуличии: например, личный сын автора антивоенного стихотворение о доярке, оплакивающей сына в коровнике (под закадровый рефрен злого и не понимающего, в отличие от него, народ злобного безответственного либерала “Тупая-тупая-тупая”)— давно в Израиле, так что рыдать над дояркой и её сыном и коровником можно без рисков. По доброй российской поэтической традиции этот некрасовский плач исключительно на бумаге. Что поэты такие— не новость. (Личное хамство в мой адрес— оставлю на его совести— просто глупость и грубость, тоже бывает часто, но с поэзией прямо не связано ). Дело в том, что хорошим.ру очень удачно и своевременно продают ложную идею, а попросту преступное враньё в обертке из дешевой сентиментальности. И заодно им же убаюкивают и свою совесть. Но делают это талантливо, да. И от этого только хуже. Впрочем, как говорила Раневская, «талант, как прыщ, может вскочить у кого угодно». Стихи эти (и любые) с точки зрения правды вообще обсуждать глупо, а автора уже бессмысленно. Куда более адекватный взгляд у Sergei Medvedev, хоть он рисует и совсем не поэтичный образ “простой российской женщины” у ""Родина-мачеха: к мифу о ""русской женщине» http://www.svoboda.org/.../rodina-macheha.../32292150.html ХХ й век видел революцию, сожженные имения, взорванные церкви, расстрелы и расправы, видел и окаянные дни, и шариковых и швондеров -- он не оставляет места для благодушного народничества и заунывных песен à la Некрасов в веке ХХI-м. Очередной невыученный урок отечественной истории. И крестьянки чувствовать умеют. Всё откатилось к Карамзину и стремительно катится дальше во всё больший анахронизм. Пожалеть в рифму вымышленную тетку куда легче, чем посмотреть правде в глаза. Или раскрыть уши — и услышать телефонные переговоры пленных российских солдат со своими женами и матерями, которые до этого советовали им насиловать побольше украинок и брать в их домах то, что поценнее. Правильно написал Evgeny Kiselev: « Опять преклоняемся перед бабами да мужиEvgeny Kiselevами достоевскими, как сказал бы булгаковский Мышлаевский?! Может, стоит перечитать бунинскую «Деревню» (…) те страницы, где описывается, как в 17-м или в 18-м году богоносцы и богоносицы сполна отблагодарили тех мелокопоместных идеалистов, которые когда-то, по молодости да по наивности, пытались нести им свет знаний, сеять разумное, доброе, вечное - запускали «красных петухов» в полузаброшенные дворянские гнезда или ощипывали догола несчастных павлинов, доживавших там свой век, и выпускали их потом на все четыре стороны в таком виде под радостный гогот односельчан?! А детки их пошли служить в ВЧК-ОГПУ-НКВД, в ГУЛАГ, а внуки и правнуки, праправнуки - наводить порядок в Венгрии, Чехословакии, Афганистане, Грузии, и вот теперь в Украине. «Россия, нищая Россия…» Может, хватит умиляться и жалеть?” В 21-м веке ответственность за то, как мало было сделано для гуманизации глубинных россиян, а не для собственного душевного комфорта, мало кто готов принять. Кто еще из общественных интеллектуалов и деятелей культуры, кроме Мариэтты Чудаковой, объезжавшей до последнего сельские школы и библиотеки по всей стране да “Мемориала” с проектом восстановления семейной памяти последовательно ставил подобную задачу? Я лично — точно не ставила дальше просвещения школьников и студентов. А что до благотворительности, в которую была вовлечена многие годы — то из сегодняшнего дня она кажется — нет, не ошибкой, но однобокой: мало было искать лекарства, организовывать помощь, собирать средства на операции, мало было заниматься арт-терапией и обращать внимание общественности на проблемы самых слабых и уязвимых — нужно было растить субъектность, а не превращать в объект благодеяний и помощи. Разговаривать напрямую не только о детях с соблюдением ложного политического нейтралитета волонтера — нет, всем нашими больничными “мамочками” из глубинки нужно было объяснять, как получилось то, что кровь их ребенку для переливания ищут волонтеры и они же собирают деньги на лекарства и пересадки, а государство лишь “предоставляет медицинские услуги”. Помню, как привезли мальчика с запущенным диагнозом: всей деревней не могли собрать денег на бензин, чтоб машина отвезла его хотя бы до больницы в райцентре — и чтоб оплатить бензин всей деревней опять-таки собирали ягоды в лесу и продавали на рынке. Мальчика Сережу с пластической анемией доставили в Москву в безнадежном состоянии. Он выжил чудом). Когда были очередные выборы (а в больнице был избирательный участок . Все “мамочки” онкологических детей с запущенными диагнозами голосов