масштабной войны в Украине. Но базовые структурные факторы остаются, даже когда меняется риторическое оформление. Начиная с национального состава российских войск, вопроса о разделах сфер влияния между военными блоками, участия внешних игроков (США, Евросоюз, Китай) и отсылок к завоевательным войнам Екатерины II, по результатам которых Крым и Восточная Украина вошли в состав Российской империи. Для меня как для историка это маркеры империалистической войны. – И все же корректно ли сравнивать произошедшее в Буче и Мариуполе с колониальными войнами в Алжире? Тем более что война в Украине – это ведь нападение на родственный народ… – "Родственный народ" – это не термин, а метафора из времен романтического национализма, переносящая семейное родство на отношения между группами людей, связанных другими принципами (родственные языки, общая религия, период сосуществования в одном государстве и т. д.). И в этом плане она заведомо манипулятивна, что можно легко проверить, если начать подставлять в эту метафору не русских, а другие народы Российской Федерации. Являются ли родственными народами украинцы и якуты? Русские и якуты? Украинцы, русские и татары? С украинской стороны, что характерно, она не используется и вряд ли будет когда-либо использоваться. К вопросу об исторических аналогиях. Когда Франция вела войну за удержание Алжира, по ее конституции он был не колонией, а неотъемлемой частью собственно Франции. И массовые – и хорошо задокументированные – преступления против "собственного" гражданского населения французская армия осуществляла на "своей земле". Так что метафоры "общности" и "родственности" еще никогда не предотвращали насилие. "Медуза" еще в прошлом году разместила материал американского историка Тодда Шепарда, где он подробно рефлексирует над этой исторической аналогией. – Хорошо, пусть всем народам не стыдно за империалистические войны. Но не кажется ли вам, что у российского общества есть своя специфика, которая, возможно определяет и отношение к стыду: на протяжении десятков лет власть как будто неплохо потрудилась над тем, чтобы у россиян атрофировалось чувство стыда. Век убогого коммунального быта, репрессий, насилия и доносов ведь способствовал искоренению стыда в советском и постсоветском человеке? – Власть никогда не трудилась над атрофированием чувства стыда. Наоборот, стыд вполне осознанно инструментализировался для социального контроля, начиная с контроля сексуальности советских граждан, особенно женщин. Игорь Кон писал про это в книге "Клубничка на березке". И другие авторы, занимающиеся историей женщин в СССР, много над этим работали: как советские учителя и доктора сформировали культуру стыда по отношению к внебрачным связям и беременностям. Между государственным насилием и культурами стыда есть связь, но она не причинно-следственная, и этот вектор никогда не был направлен на уничтожение стыда. Вспомните другой феномен – "показуху" в отношении иностранцев. Она вся была выстроена на понимании того, что демонстрация недостойных сторон советской жизни обернется национальным стыдом. Отсюда все эти инструкции перед поездками за границу, чтобы советский турист ни в коем случае не опозорил моральный облик советского человека. Это настолько советская фраза, что ее и на английский сложно перевести. Так что о каком-то атрофировании чувства стыда в советское время говорить сложно. – А в постсоветское? Путинская власть годами развращала общество, внушала и доказывала, что все продается и покупается. Разве это развращение не играет роли в атрофии чувства стыда? Может, поэтому сейчас никому не стыдно даже по сути продавать на войну за деньги своих детей и мужей? И разве в отсутствии стыда не играют огромную роль и запугивание, и пропаганда? Вот, возможно, выключи сейчас в России телевизор, перестань платить гробовые и гнать мужчин на войну – и все тут же забудут, что они воевали за империю… – Боюсь, ситуация сложнее. Ваш вопрос подразумевает, что испытывать стыд – это естественное чувство, и это действительно так, но только для сугубо индивидуальных ситуаций. Как только мы начинаем говорить про коллективные эмоции – а стыд за нацию является коллективной эмоцией по умолчанию, – они всегда являются историческими продуктами. Национальный стыд возникает только вместе с романтическим национализмом в начале XIX века. Ни в античности, ни в Средневековье, ни даже в раннее Новое время за нации не стыдились, потому что наций-то собственно и не было. Чтобы некая эмоция – особенно такая комплексная эмоция, как стыд, – начала действовать в социальном масштабе, необходима большая подготовительная работа. Стихийно, сама по себе, она не возникнет. В истории мы не видим примеров, когда стыд возникал бы стихийно. Национальный стыд – это эмоция, над конструированием которой работает большое количество активистов. Обычно это происходит через массив публицистических текстов и выступлений, где формируется некая значимая внешняя фигура или аудитория, перед которой должно быть стыдно. Это может быть международное сообщество, могут быть "будущие поколения", может быть некий моральный авторитет.