ародом, и со своим. Моя страна сейчас — Коза ностра планетарного масштаба. И рассказывать, что «это — страна, а это — государство», «это — вина, а это — ответственность» — чушь собачья, демагогия. У вашей ненависти была конкретная точка отсчета? Я думаю, что Буча сыграла очень большую роль. Потому что я была в Буче на эксгумации: видела все своими глазами, нюхала своим носом и заливала это все своими слезами. И в тот момент для меня умерло главное, что составляло мою любовь к России — это русская культура. Она не помогла и не спасла. Наоборот, теперь я вижу, что все это — очень тонкий слой прекрасного масла, который лежит на куче дерьма, и дерьмо это масло использует, когда ему нужно и как ему нужно. Мне достаточно истории одной женщины, которая потеряла ребенка и осталась без ног. Я говорю про конкретную женщину, я ее знаю — ее зовут Кристина, она из Мариуполя. 16 марта [2022 года] она пыталась оттуда выехать. В машину попала мина: ее шестилетняя дочка погибла на месте, ей самой оторвало ноги, а ее мужу — руку. Истекающих кровью Кристину с мужем отвезли в местную больницу, где не было никаких лекарств. А мертвая девочка десять дней сидела в машине, пока родственники смогли ее похоронить, и проходившие мимо люди видели, как чернеет ее лицо, а ветер по-прежнему играет ее волосиками. Мне этого хватает. Эксгумация в Буче, Киевская область, апрель 2022 года. Фото: Виктория Ивлева для «Черты». Мне хватает чудесной украинской земли — этого щедрого, масляного чернозема, который стоит пустой, потому что идет война, и на нем некому работать. Это я к тому, что одного Освенцима хватает для осуждения нацизма и действий Германии в то время. Необязательно к нему прибавлять Маутхаузен, Равенсбрюк, Берген-Бельзен, чтобы возненавидеть нацизм до конца своих дней. Сейчас я вижу, что поток журналистов в Украину уменьшился. Я не знаю, ушла ли Украина с первых полос западных газет, но интерес к ней уже не такой, каким был в начале вторжения. Возможно потому, что сейчас война стала поспокойнее. Но вот я говорю «поспокойнее» и тут же вспоминаю Днепр, Черкассы, Краматорск. Несколько дней может быть «поспокойней», а потом опять происходит что-нибудь — и куча убитых и раненых. А ведь это была абсолютно мирная земля. Украина за 30 лет своей независимости никогда ни с кем не воевала. Это страна, которая хотела жить мирно. Нет ничего страшнее, разрушительнее, отвратительнее и безобразнее войны. Есть ли снимок, который вы считаете самым важным? Я почти не бываю на фронте, на передовой. У меня практически нет военных снимков. Я снимаю то, что происходит с «обычными» людьми, например, после очередного налета. И у меня есть очень хорошие снимки «мирной» Украины, ведь люди не могут все время сидеть в бомбоубежищах. В какой-то момент ты выходишь, идешь в свой сад-огород, сажаешь цветы, сидишь с друзьями — это часть жизни при войне. И это тоже сопротивление войне, потому что враги, конечно, хотят, чтобы мы все пали духом. Поэтому для меня самые важные фотографии совершенно не самые лучшие или популярные. Сейчас для меня самые важные фотографии — это снимки семьи Огулик из Херсонской области. Люди собрали им больше 100 тысяч гривен, для них это огромные деньги. И это еще не все, потому что куча народу собирается прислать им посылки, в том числе из-за границы. Вот это получается самое важное. ЕЩЁ ПО ТЕМЕ Как и зачем расследовать военные преступления? Вообще, мне сложно оценивать свои картинки. Иногда тебе кажется, что ты сделал что-то гениальное, а иногда — что ты просто идиот и бездарность. Фотография не должна всегда оцениваться по важности события, с моей точки зрения, журналистская фотография — это тоже искусство. Так же, как искусство — хорошо писать журналистские тексты. Многие журналисты забывают, что нужно не только факты набрать, но и хорошо их описать. Вы, кстати, редкий фотокорреспондент, который свои снимки сопровождает текстом, как вы к этому пришли? Скажу честно: я офигительно ленивый человек, и все время прокрастинирую. Это только кажется, что я изображаю бурную деятельность. Я всех обманываю. На самом деле, я работаю мало, редко, долго пишу свои тексты. Обсасываю их со всех сторон: могу одну фразу обдумывать 15 минут: «который пошел» или «пошел который»? И соединяются ли эти слова? Часто вслух по 10 раз прочитаю, как это звучит. Я никуда не тороплюсь — надо мной нет вредного редактора, я свободный человек. Мне хотелось бы верить, что мои тексты вместе с фотографиями остаются в памяти. Но мне самой кажется, что мои тексты лучше картинок. И меня это не очень радует, потому что я все-таки начинала как фотограф, и мне казалось, что это самое главное. А как вы начали писать? Я тогда работала в «Новой газете», из которой меня благополучно выгнали за профнепригодность. Это было в 2003 или 2004 году. Это не Дмитрий Андреевич [Муратов] выгнал, для этого у Дмитрия Андреевича есть специально обученный человек — начальник отдела кадров. Я тогда действительно запорола какие-то съемки, что у всех бывает — это не повод для увольнения. Но эта женщина меня вызвала и сказала: месяц дорабатываешь и досвидос. А «Новая газета» — это такая как бы секта, ты в нее вступаешь и умираешь от любви. «Новая» как мачеха, которая разрешает себя любить, а ты понимаешь, что ты недостойный. Для меня было страшной трагедией, что я не буду больше там работать. И надо сказать, что часть людей в редакции ходила к Муратову и просила за меня, что-то объясняла. Бахмут, февраль 2023 года. Фото: Виктория Ивлева для «Черты». Бахмут, февраль 2023 года. Фото: Виктория Ивлева для «Черты». В один прекрасный день была очередная годовщина Чернобыля и редакция на летучке обсуждала, что делать с этой темой. И мой товарищ, фоторедактор Артем Геодакян сказал: «Так вот же, Ивлева была в реакторе». И Муратов сказал: «Ой, пусть она напишет что-то». И я от ужаса, что меня выгоняют, села и написала текст. И потом Дмитрий Андреевич бегал по коридору и кричал: «Это гениально!» А он это редко делал. Он обычно про гениальность говорил наедине, а если нужно было наорать — при всех. Этот текст напечатали, я втянулась и стала так делать постоянно. В «Новой» у меня выходило много текстов и фотографий. Мне сложно сказать, что было лучше, но с тех пор они сосуществуют вместе. И я страшно за это благодарна газете, потому что была в исключительном положении — коллеги меня поймут — меня почти никогда не правили и никогда не резали мои картинки. У вас есть табу в профессии? Наверняка же бывают ситуации, когда хочется сделать выигрышный, «хайповый» кадр, но при этом возникает моральная дилемма. Может я нескромно скажу, но, наверное, моя личность выше моих талантов. Знаете, бывает талант больше человека, а бывает человек больше таланта. Я думаю, что моя личность больше, чем мои фотографии или мои тексты. Но это будут оценивать уже после моей смерти. Весной этого года я была в Славянске на похоронах 30-летнего парня и его двухлетнего сына, которых убила российская ракета. Я немного общалась с оставшейся в живых мамой и женой — молодой 30-летней девочкой Настей. И может благодаря этому я была единственным фотографом внутри церкви. Насте было плохо, я не знаю, как описать ее состояние. Стоят два гроба: один большой и один маленький. В маленьком лежит твой ребенок, который несколько дней назад бегал и был счастлив. А в большом — любимый муж. Причем, трагедия произошла фактически на ее глазах: она была в доме напротив, в спортклубе. Она услышала адский грохот, выбежала на улицу и увидела, что вместо ее квартиры — небо. Голову подняла и все — перестала жить той жизнью, которой жила. Меня, конечно, просто подмывало поднять камеру и сделать снимки в церкви, потому что внутри все равно фотограф сидит — другое дело, как ты своим внутренним фотографом руководишь. В какой-то момент я себе сказала: «Ты вообще кто сначала: журналист или человек?» И ответила себе: «Сначала человек». На этом все закончилось. Я не сделала ни одного снимка, но абсолютно об этом не жалею. Наоборот, считаю, что это была победа духа. Иногда ты просто чувствуешь, что не нужно снимать. Не потому что боишься агрессии, тем более, что я женщина, и в отношении меня она проявляется меньше. Просто что-то внутри тебя командует: это делай, а это не делай. Встречались ли вам в Украине люди, которые принципиально отказывались фотографироваться или давать интервью? Я же не мастер интервью, я просто разговариваю. Я никогда не приезжаю и не начинаю сразу «поливать». Тем более, у меня пленочная камера, которая предполагает более медленный темп работы. Он более человечный, потому что скорость, с которой сейчас движется человечество в целом, немного не соответствует внутренней скорости человека. Поэтому я всегда сначала разговариваю, мне интересно. И никогда не считаю, что я лучше, чем все эти люди, что я великий мастер или великий фотограф. Я считаю, что абсолютно им всем равна, а они равны мне. В принципе я могу быть наглой бабенкой. В том, как надо куда-то влезть без мыла, я всегда была большой мастерицей. Но здесь, в Украине, я так не делаю. Я не буду пытаться «обходить сзади», чтобы куда-то попасть или пройти — мне совестно. Не потому, что мне могут сказать: «Нельзя. Ты вообще откуда? Ах, ты оттуда! Вот сиди и не питюкай!» На самом деле, мне никогда в жизни здесь ничего такого не говорили, хотя мой русский акцент люди слышат сразу. Просто это мое внут