- Пробил, батюшко наш, пробил! - радостно крикнул сверху звонарь, ударяя своей и сыновней головой в колокол. - С благодатью будем! Барин лед пробил! Чудо Божие на подходе!
Будто услышав, флюгер на флигеле заскрипел, обернулся, показал зюйд-вест, снес яйцо и прокуковал время. Затем прокаркал новости и погоду. В горнице открылось окно, высунулась простоволосая простогрудая Марья. Прелести ее свесились, тронули снег, охнули, втянулись обратно.
- Кит Сергеич! - позвала Марья, - Компьютер задвоеточил! Оно к чему?
- Барин! Барин! Радость какая! Ласточка тройкой ожеребилась! - бежал к дому брассом безногий конюх Игнат. - Две кобылки и кобылек! Игручие! За клубком шесть верст проскакали!
Телятник Макар, ахая и дрожа, выводил из стойла корову.
- Кит Сергеич, любушка ты мой, барин! Сидит!! Сколь месяцев мы с ей маялись-то с тобой! Глянь! Сидит! Сидеть!!!
Корова села, косясь на поводок и жуя намордник. В панорамных глазах ее ясно светился служебный долг.
Обойдя свиной плац, Никита хлопнул протянутую ему на подносе рюмку, лобызнул девку, которую подсунул охальничий, обнял ключника, погладил брелочника и поднял вверх унизанный победитовым перстнем палец.
- Родные мои! Я без вас, вы без меня - говно! А вместе мы - сила! - сказал Никита и заплакал в плечо нужничему.
- Скорость, умноженная на массу и одетая в форму, - бормотнул, водя камерой, оператор. Софиты жарили. Потеплело.
- Снято? - спросил Никита.
- Снято, батюшка, - ответил оператор. - Называть будем, или как всегда обозначим?
- Подсолнечный запор. Нет... Солнечный мудак. Нет... А, ладно... Потом что-нибудь нарисуем.
Кирилл Шулика
7h
А ведь вчера Путин поздравлял Никиту Михалкова по зуму и они даже устроили легендарную пьянку в зуме, многие так проводили весну. Правда, вроде как скромную, всего по бокальчику. Однако традиции глубинного народа ушли на самый верх.
Ну а цитата дня это тоже Михалков. Теперь, кстати, барин стал Героем Труда...
"Владимир Владимирович, дорогой! Я Вам искренне, искренне предан без лести".
Вот поэтому и Герой Труда.
Дмитрий Ольшанский
14h ·
Русский человек – карьерный, денежный, могущественный человек – с середины двадцатого века, достигнув всего, так и остаётся на морозе, потому что у нас нет больше той среды, того общества, того приличия и вкуса, который обязан был бы дойти до начальника вместе с должностью и капиталом.
Получив своё кресло, а в послесоветских условиях – и свой миллион – этот начальник не должен чему-либо эстетически соответствовать и кому-либо умственно подражать. Он тут – сам себе Гондурас, а не александровский лицей, кадетский корпус и поливановская гимназия.
И на пути его нет преград, нет условностей и культурных обязательств. Что смогу – то и сожру, и как хочу – так и усядусь.
Эти условности возникают, когда большой русский человек приезжает на Запад.
Там-то и выясняется, что одного кошелька – мало.
Что нужно быть принятым там-то и у тех-то, а для этого – вести себя так-то, и детей отдать тамошней профессуре, и особняк, купленный во Франции, ремонтировать в строгих рамках законов о сохранении памятников, и это дерево нельзя срубить, а того наглого типа не получится наказать паяльником и закопать в лесу, и надо заняться благотворительностью, и надо быть милым, открытым и прогрессивным, и ещё сто тысяч неписаных правил.
И все они там, а не тут.
Ведь господа все в Париже, не так ли?
Так и выходит, что только в Париже из нашего материала и делают настоящих господ, ну а на родине – можно и так.
Здесь можно вообще как угодно.
Ведь вокруг все чужие и всё чужое: нет того мира, где на каждом шагу то фамильная собственность, то чьи-то родственники, связи во многих поколениях, и проходящие сквозь время вывески, вещи, фотографии, да хоть бы и пивные, – того мира, где надо действовать осторожно, и лучше всего попытаться сойти за своего, не ломать особняк, а терпеливо его приспособить.