Борис Акунин-Григорий Чхартишвили- Дмитрию Быкову:' У меня четкий критерий, по которому я определяю качество общества или государства. Значит, есть два параметра: параметр № 1 — это свобода выбора жизненного пути для людей, которые здесь живут, свобода прожить какую-то жизнь, которую ты выбрал себе сам, а не которую тебе навязывают со стороны. Чем в обществе у граждан таких степеней свободы больше, тем выше качество этого общества, с моей точки зрения. И второй параметр, тоже очень важный, — это уровень заботы государства о тех, кому в жизни по тем или иным причинам приходится трудно. — Инвалиды, старики… — Понятно, что с первой задачей лучше справляется разумно устроенное капиталистическое государство, со второй, вроде бы, должно справляться социалистическое. Но Советский Союз, как мы помним, справлялся с этим совсем плохо. Я очень хорошо помню эти советские поликлиники, эти советские лекарства, я помню эти знаменитые детские сады, куда я ходил как на каторгу, и еду, которой там кормили несчастных детей. В общем, это была страна, в которой было, как тогда говорили, трудно полечиться, а еще трудней похорониться, потому что с кладбищами, как вы помните, была отдельная история. И здесь разницы особенной я не вижу: что тогда поликлиники были ужас-ужас, что сейчас ужас-ужас. Мы смотрим, что сейчас происходит с эпидемией. Все держится на подвижниках, как всегда. Подвижники — это не часть системы, они обычно противоречат системе. Мы их чтим, но в расчет здесь брать не будем. Вот у меня к Советскому Союзу, ко всей этой системе помимо претензий рациональных, которые я вам уже назвал, есть, есть претензии, что ли, эмоционального свойства, и когда я начинаю об них думать, у меня прямо… Я не могу простить Советскому Союзу того, как он обошелся с жизнью моих родителей. — Да, понимаю. — Вот все это убожество, все это унижение, в котором прошла их жизнь, оно совершенно непростительно и невыносимо. Эта система, которая растаптывала в людях чувство собственного достоинства, самый драгоценный продукт эволюции, причем делала это совершенно сознательно, — это для меня нечто такое, с чем даже не надо сравнивать. Вот посмотрите… Хорошо, в сегодняшней России, если ты имеешь какую-то собственную систему взглядов и хочешь ее высказывать, тебе живется трудно, да? Но это вопрос персонального мужества и персонального выбора, и на самом деле ничего такого уж невыносимо страшного с тобой, скорее всего… — Нет, Григорий Шалвович, это вы просто не в курсе дела «Сети»* (организация признана террористической и запрещена в России — Ред.). А если в курсе, то это пострашнее, чем в 70-е годы. — Я в курсе дела «Сети»*. — И «Нового величия». — Я прекрасно понимаю и вижу эту тенденцию — как спецслужбы все время тестируют увеличение своих возможностей, они все время пробуют — а вот это нам уже можно, а вот это нам уже можно? А эта авторитарная система постепенно уступает: да, вот теперь вам и это можно, и вот это вам теперь можно. Этот процесс я отлично вижу, это процесс отвратительный и очень опасный. Но хочу вам напомнить, что в советские времена у чекистов даже вопроса такого не возникало, они могли сделать вообще все, и даже пикнуть никто не мог. Тарковский о себе говорил: «Я рыба глубоководная». Вы жили в обстановке высоких давлений и поэтому не захрустели в 90-е, понимаете, это не так-то и плохо. — Я с этим соглашусь, но отчасти. Потому что я об этом тоже думал. Знаете, когда я был молод, до перестройки, я ужасно себя жалел за то, что я родился в Советском Союзе. Думал: «Господи, ну почему я родился в этой Северной Корее, которую скоро обнесут великой стеной, и мы тут все сгнием? Почему я не родился среди благословенных швейцаров?» Шли годы. И я в какой-то момент вдруг понял, что мне с этим повезло, что я родился не в благословенной Швейцарии. — Именно. — Потому что человек, родившийся в какой-нибудь благополучной, спокойной стране, он может прожить 95 лет, умереть от Альцгеймера и так и не понять про себя, что он собою представляет на самом деле. — Абсолютно точно. — Потому что жизнь его не попробует ни на зуб, ни… А если ты живешь в России или того лучше в Сомали, то жизнь тебя начинает испытывать и крутить, и вертеть, и проверять на вшивость… — Нет, в Сомали — это слишком. — Ну, дело вкуса. И я благодаря тому, что родился в нашей стране, прожил за свою жизнь несколько жизней, не похожих одна на другую вот совсем — пять или шесть жизней. Вот это, конечно, плюс, но в то же время и минус. я всегда думал, что Петр прорубил окно в Европу и сдвинул Россию в сторону каких-то вот таких ценностей предпросвещения. Когда я стал в этом разбираться, я увидел, что — нет, ничего подобного. То есть он, конечно, окно прорубил, но дверь он туда не открыл. Это было окно с решеточкой, через которое можно было смотреть тем, кому положено туда смотреть. Что сделал Петр? Он взял рыхлое Московское царство XVII века, где на самом деле настоящей вертикали не существовало, она пошатнулась после Смуты. Там, кроме самодержавия, были, так сказать, другие подпорки: там была очень сильная патриархия, авторитет церкви невероятно возрос после того, как она сыграла такую важную роль в национальном возрождении в начале XVII века, и еще там была боярская Дума, которая имела большое значение, а еще иногда приходилось собирать земские соборы. Петр на самом деле восстановил абсолютно жесткую, такую вот ордынскую структуру государства, абсолютную вертикаль, в которой все решалось только в одной точке, эта точка находилась в голове государя, все решения принимались только оттуда. Это никакая не европеизация, это абсолютная азиатиация, которая закамуфлирована париком, камзолом и башмаками с пряжкой. Что касается XIX века, а также русской литературы, вот той культуры, из которой мы все произросли, возникла она, как я теперь понимаю, не благодаря Петру, а благодаря Екатерине, то есть существенно позже. Екатерина, как мне кажется, в историческом смысле нам интереснее всего как первый эффективный вариант использования мягкой силы в российской истории. Потому что до сего момента российская монархия использовала или жесткую власть через запугивание, или вообще ничего не делала, как кроткая Елисавет. Екатерина открыла невероятно продуктивное и интересное ноу-хау: она продемонстрировала, что можно добиться лучших результатов не когда ты грозишь отрубить голову и посадить на кол, а когда ты обещаешь наградить, что царский престол это не пугало, как при Иване Грозном, а это некое солнце, к кому надо стремиться, и ты согреешься в его лучах. И оказалось, что это отлично работает. Екатерина совершила еще несколько очень важных в культурном смысле вещей. Она любила писать, она была графоманка, но то, что она любила писать, то, что она любила литературу, задало моду писать, и через поколение русские начали писать уже хорошо (при Екатерине они писали довольно ужасно). Потом у нее возникла совершенно гениальная педагогическая идея: она понимала, будучи женщиной своего века, пользу просвещения, она понимала, что России необходимо просвещение, она понимала, что учителей взять негде, и она сказала, что лучший учитель — это мать, давайте мы воспитаем новое поколение дворянок, а они уже нам вырастят поколение новых людей, и она открыла Смольный институт, и это был невероятный прорыв… И именно эти женщины, бывшие смолянки, воспитали Татьян Лариных, тургеневских барышень, декабристов и т.д. Это была важнейшая педагогическая революция. Для одних советское — продолжение русского, а для меня это что-то совершенно иноприродное, и неизвестно, лучше или хуже. Как это для вас? — Я этому как-то совершенно не придаю этнического оттенка, для меня это вещи геометрические. Для меня речь здесь идет о соотношении — вертикаль или горизонталь. Российское государство было построено как сверхцентрализованная вертикальная модель, по-чингисхановски выстроенная сверху вниз, где все решения принимаются наверху и передаются вниз по эстафете. Параллели возможны только в одном виде, когда вертикаль дублирует сама себя для контроля, возникают контролирующие структуры — одна спецслужба, две спецслужбы, три спецслужбы, — это единственный способ контроля, гражданского горизонтального контроля нет совсем. Я ничего национального и фатального в этой схеме не вижу, любой народ засунь в эту систему — и он получится таким. Я уверен, что если через несколько лет Россия перестанет быть сверхцентрализованным государством, а станет нормальной федерацией, где все решения, 90% решений, касающихся жизни человека, принимаются на местах, и дистанция между властью и людьми меньше, абсолютно изменится и ментальность, и вся общественная атмосфера… Посмотрите на Украину, это был тот же самый советский народ совсем недавно, а теперь это никак не ордынское государство. Оно такое-сякое, рыхлое, плохо организованное, но оно устроено по-другому и люди себя ведут совершенно по-другому — свободно. Количество, пропорция свободно мыслящих людей в современной России совершенно несопоставима, с тем, что было после 70-летнего зомбирования. Нынешняя власть держится не на опоре населения, а исключительно на страхе перемен. В народе нет никакой любви к лидеру, нет никакой веры в «Единую Россию», упаси боже, просто люди привыкли к тому, что все перемены к худшему, и предпочитают до тех пор, пока можно терпеть, терпеть,