ли: ""А что, если я вижу родительский дом - свое детство - в последний раз... А что, если его разрушит ракета… А что, если пока нас не будет, придут мародеры и вынесут мамино пианино и папину швейную машинку…"". Потом мы ехали по городу... По моему Киеву... Мой город изуродован! За восемь дней его изуродовали. Люди в городе изуродованы. Их лица изуродованы. Их мысли изуродованы. Их надежда изуродована. Их мечты изуродованы! Мне было страшно в квартире! В квартире, в которой я росла и всегда чувствовала себя безопасно! А что, если сейчас обстрел... Нашего дома… Нашей квартиры… Родителей… Меня. У нас был час, чтобы собрать вещи. Самое необходимое в два чемодана! Маме шестьдесят три года, папе шестьдесят семь. Два, блядь, чемодана - засунуть свою долгую жизнь в два чемодана! Двадцать третьего февраля мама сварила борщ. Я вернулась поздно ночью, она сказала мне: - Ташенька, поешь борщ. Я только недавно его приготовила. Я обожаю мамин борщ, но была уставшей: - Мамуля, завтра... Хочу спать. А завтра случилась война... И вот, спустя восемь дней, я стою в их квартире, на кухне, выкидываю из холодильника все продукты - они уже завонялись и вижу большую кастрюлю, в которой борщ, его мама сварила. За день до войны. За двенадцать лет работы журналиста я взяла сотни интервью. Один из вопросов, который я задавала всем героям был: ""Когда вы впервые почувствовали настоящий страх? Каким он был – сравните его с каким-то физиологическим чувством"". Это был тот вопрос, ответа на которого у меня не было. За всю свою жизнь я не встречалась с животным страхом. И вот этот день настал... Страх этот не за себя. Страх этот за своих родителей. А еще... Страх. Что выбор, который я сделаю, он будет неправильным. Ехать на правый берег или на левый берег. Заходить в бомбоубежище у дома или быть в подвале в другом конце города. Ехать на машине или поездом. Ты не знаешь - что правильно, а что нет. Понимала - мне надо их увозить. Поскорее! Хватать их и прятать там, где не звучат сирены, где по улицам не ездят танки, а в детей не летят снаряды, где из домов мирных жителей не делают решето. Смотрела на небо в надежде, что увижу там птиц и чистое небо, а не… военные самолеты. Что делать? Увозить на машине, которая может спасти их жизни или в которую может попасть снаряд? Оставаться в подвале, который защищал нас все эти восемь дней, а вдруг завтра он уже не защитит? В один из вечером я поняла, что схожу с ума. Одна только мысль была в моей голове 24/7: ""Как вывезти родителей из этого ада?"". Я звонила всем, кто может помочь. В какой-то момент мне захотелось лишь одного - лечь в позу эмбриона и не принимать решений. Пожалуйста, убейте меня, только лишь для того, чтобы мне не надо было принимать решение - убегать на машине или по железной дороги, укрываться в подвале или вернуть их в собственную квартиру и оставить в покое… Я сходила с ума. За все это время я ни разу не плакала. Я просто не могла себе этого позволить, но кое-что произошло… Я опоздала на один день! Один блядь день! Ещё вчера можно было вывезти родителей до Винницы, а там нам бы могли помочь добраться до границы Молдовы и в Израиль. Я даже согласилась это сделать. А сегодня уже обстреливают автобусы, машины, водители отказываются везти нас туда. Остаются поезда. Где давка, крики, дети, старики. Я не могу своих родителей тащить в такие условия. НЕ МОГУ! Что делать? Ехать? Ждать зеленого коридора? Что!? Я так боялась ошибиться! Я так этого боялась!!! ...Один день! Блядь! Сирена. Опять сирена. Вчера попали в телевышку, сегодня в ребенка, а завтра попадут в жилой дом. Мы спим по три часа. Верните нам жизнь! Пожалуйста… И вот рано утром, когда я уже устала молиться и просить ответа, решение пришло. Я приняла решение. В 14:00 мы на киевском железнодорожном вокзале. Толпы и все хотят покинуть этот город: дети, родители, старики, инвалиды, девушки, собаки, хомяки, попугаи, кошки, мои родители и я… Впереди дорога Киев - Львов. А из Львова до венгерской границы и в Будапешт - там нет войны. Когда объявили на какой платформе будет нужный нам поезд, толпа… Господи, как же это было страшно! Я крепко взяла свою маму под руку, мне показалось, я стала стальной и непоколебимой, я должна ее уберечь от этих сумасшедших. Толкающие локтями, бегущие с криками - они все проносились мимо нас. Помню я говорила лишь одно слово: ""Аккуратно. Аккуратно. Аккуратно"". Я говорила его тихо, почти шепотом. Мой папа шел за нами. С двумя рюкзаками - маминым и своим. Я уже говорила, что мои родители - взрослые люди - должны были собрать всю свою жизнь в два чемодана. Так вот... В поезда чемоданы не берут, выбрасывают на платформы... Чемодан - это место для ещё одного человека. Родители собрали свою жизнь в два... рюкзака. Два взрослых человека - маме шестьдесят три года, папе шестьдесят семь. Их жизни уместились в два рюкзака… К поезду мы бежали по ступенькам вниз, толпа несла нас. У мамы больное колено, у папы тяжелые рюкзаки в руках. Мне хотелось умереть, лишь бы не быть свидетелем этого. Поезд уже ждал нас, но двери еще были закрыты. Мы заполнили платформу. Люди, люди, люди… Прозвучал зверский мужской крик, он с автоматом в руках, в военной форме - орал на всех, чтобы мы встали за желтую линию, дабы никто в давке не упал на рельсы. Мне показалось, что сейчас он застрелит кого-то в голову, но вместо этого он пустил пулю в воздух. Люди на миг онемели. Двери вагонов открылись, толпа ринулась во внутрь вагонов. Нечеловеческие ступеньки, они слишком высокие - моя мама и ее больное колено. Она чуть не упала. Молодые женщины орали, чтобы пропускали вперед детей, но никто не слушал, всем очень хотелось попасть в эти двери. Крепко зажатая в моей руке папина рука, чтобы его - человека робкого - не снесла назад волна из напуганных смертельно людей, желающих лишь одного - сохранить жизни своих близких и свою, если получится... Когда поезд трогается, я смотрю в окно. То, что я вижу мне напоминает Аушвиц - гора чемоданов, детских колясок и даже верхней одежды. Люди выбрасывали все, что у них было, лишь бы сесть в поезд. Ведь каждый поезд может быть последним. Мы в поезде. Люди сидят в проходах, друг на друге. Духота. Открывать окна нельзя. Грудные дети, попугай в клетке, семьи по восемь человек, хомяк в ладошках маленького мальчика. Когда мы въехали в Житомирскую область - в те места, где еще утром был обстрел ракетами, машинист выключил свет и попросил нас выключить свои телефоны. Поезд не ехал, а шел на цыпочках со скоростью десять километров в час. Тишина в этот час в вагоне до мурашек, даже младенцы перестали рыдать, они тоже понимали... Хочешь жить - замри. Люди, которые не услышали просьбу машиниста, начали включать мобильные телефоны. И тут же прозвучали крики и мат тех, кто понял просьбу машиниста: - Блядь! Вы что сдохнуть хотите! Выключи, сука, свой телефон! Блядь! Выключи! Недалеко сидит дряхлая старушка, она со своей взрослой дочерью и двумя внуками - подростками: - Если бы я знала, что умру в дороге четыре раза, я бы осталась дома. - говорит она вслух. Ей становилось плохо от духоты, несколько раз на нее падала сумка и… взрывы. Взрывы, которые мы слышали совсем рядом. Я подслушала, что старушка и ее семья из Харькова. Из города, который умирает от обстрелов, я прочитала это в дороге, в интернете. Старушка, видимо, этого не знала. Двенадцать часов в поезде Киев - Львов. Мы на платформе вокзала во Львове. Толпы людей. Все они беженцы. МЫ - беженцы. За день до этого, когда я думала, что у меня никогда не получится вывезти родителей, я первый раз с начала войны так ревела. Орала, меня колотило, руки дрожали, а сердце выпрыгивало из груди. Никогда в жизни я так не ревела... Впервые так в жизни ненавидела. Проклинала впервые. Тех, кто проливает кровь. Тех, кто безучастен. Тех, кто молчит. А на следующее утро поезд и локти людей, которые оставили свои следы - синяки на моем теле… Родители. Я вижу их измученные лица, осунувшиеся, постаревшие. Может, я сделала только хуже? Да, в подвале было плохо, но эти двенадцать часов в поезде… Там не было ничего из того, что принято называть ""человеческим"". Неужели я сделала только хуже? Мама заболела. Она кашляет, у нее жар. Я покупаю в аптеке все, что только можно купить. Мамочка, прошу тебя, сейчас не время. Пожалуйста, дай мне перевести вас через границу, а там болей сколько хочешь, но не сейчас, умоляю. Кажется, ей все хуже и хуже. На ночлежку мы останавливаемся в Трускавце в еще советское время построенном санатории. Здесь принимают беженцев. В наших комнатах грязные постели, полотенца, в мусорном ведре использованные прокладки, унитаз забит. Женщины, которые убирают комнаты не справляются с потоком людей: - Мы не представляли, что будет такой ужас! Мы не думали, что вас будет так много! Зима, а на ее лице пот. Они работают нон-стоп. Я помогаю ей снять грязное белье, прошу у нее чистые комплекты и говорю, что постелю себе и родителям сама. Женщина уходит в следующую комнату, куда заселилась семья беженцев: старики, их взрослая дочь, пятеро маленьких детей. В столовой, где нас кормят гречкой и сосисками, я встречаю свою читательницу, она была на презентации моей книги в Киеве совсем недавно - две недели назад. Когда еще не было войны… В тот вечер мы были красивые, нарядные, а сейчас… Но мы узнали друг друга. Она уже дважды должна убегать из своего дома, чтобы спасти свою жизнь и жизни своих близких. Первый раз в 2014 году - из Луганска в Киев, где разбомбили их дом. Сейчас снова. Из Киева в... к