ы продают, из Шушенского до Ермаковского, а там в Усинское. Или лучше на такси, надежней… — И что? — спросил муж, на мгновение опередив ее с ее вопросом, этим же самым, из двух коротких слов: «И что?» — У меня в Усинском друг, настоящий. Бывший геолог, потом плюнул на все и решил тайгой жить, хозяйством. Ни от кого не зависеть, не работать ни на кого. Развернулся — пасеки, заимку срубил… — Алексей Николаевич, словно его кто схватил, дернулся, глянул на Виктора, потом на хозяев, на их дремлющего сына. — Но это между нами. Заимка тайная, без спросу поставил, под скалой, так что с неба не видно… Без передачи, лады? — Лады-то лады, только к чему ты об этом? — Муж взял бутылку, поплескал в стопки. — Да ладно, все ты понимаешь. — Ну и понимаю, а что с того? Уеду, забьюсь в щель, а что дальше? Они как? Виктор приподнял стопку, и муж с жестянщиком скорее подхватили свои. Чокнулись молча. Выпили. Некоторое время муж ждал, видимо, что Алексей Николаевич ответит, но тот молчал, тяжело сопя после водки. И тогда муж сказал: — Глупость ты предложил, Николаич. — Почему же глупость? — отозвался Виктор, и сразу стало понятно, что они подготовили разговор. — Уходили люди и раньше, и теперь уходят. Помнишь песню, там еще: «Сколько нас таких уходило в лес»? Не придумано это ведь… — Пересидеть надо, переждать, — кивал Николаич. — Скоро кончится. — Кончится… — Муж потер глаза. — Уголовный кодекс отменят? Да и так я по-любому буду дезертир, предатель родины. — Что такое родина? Родина, считаю, где ты, русский человек, живешь, где на своем языке говоришь… К нам сюда староверы из Боливии приезжали. Хотели переселяться. Походили, посмотрели. Нет, говорят, у нас в Боливии России больше, чем тут. И уехали. И вообще, — Николаич разошелся, — русский человек сам родину создавал. Нет у русского как таковой изначальной родины, он из какой-то крохотной точки шагнул и пошел. До Сибири добрался, потом до Аляски, до Сан-Франциско дошел. На юг — до Филиппин, до Австралии. Алтай заселил, Хакасию, Туву, Бурятию. В Монголии, в Китае сколько русских деревень основал, в Канаде, в Южной Америке… И не от хорошей жизни вот так шел и шел — лупили его, шкуру сдирали в Москве, в Новгороде, в Рязани, и он уходил. Без всего, с мешком семян на спине. Это потом государство придумало, что сначала казаки шли, купцы. Нет, простые люди. Духоборы, староверы, толстовцы, некрасовцы разные, да и просто, кто жить хотел, землю пахать, детей рожать. Ты вот сделал двоих, а сейчас тебя возьмут и выдернут. И бог знает в каком виде вернут, если вернут. Виктор добавил: — В мае в Знаменке парня хоронили, в Хакасии человек десять, в Туву везут и везут, говорят… Ох, решай, короче. Подумай... Она стояла и слушала, и тоже пыталась решить, как лучше. Не лучше — какое тут «лучше», а — правильно. Где пропасть, а где дорога дальше. Ведь еще столько идти по жизни, сына с дочкой ростить, любить друг друга, вместе трудиться, жарить шашлыки, вместе гулять по городу и улыбаться хорошей погоде, людям вокруг, деревьям, домам в свежей побелке… Да, такая еще долгая и счастливая жизнь может быть впереди, но рядом образовалась пропасть. Вдруг, вчера вечером. Для нее и ее семьи. И, кажется, эта пропасть кругом. Куда ни кинь — всюду она. — Да, подумай, — веско добавил Алексей Николаевич. — Я телефон на ночь отключать не буду — если решишь, позвони. — О, кстати, про телефон! — Муж обернулся к сыну. — Брат, принеси-ка мне свою «нокию». И зарядку. — Зачем? — Меняться будем. Я тебе свой, а ты мне свой. Куда еду, можно только кнопочный брать. Виктор и Николаич повздыхали, выпили на посошок и ушли. Потом, когда уже легли спать, муж вспомнил: — Черт, надо было спросить, помогут ли бате со свиньей. Эх, на месяц-другой бы попозже… И дров почти нет. Она почувствовала, что можно спросить: — А они точно глупости говорили? — В смысле? — Ну, чтобы уйти… — Да. Не думай про это. Тем более выплаты обещают… всем, кто участвует. И вам тоже. Я сегодня заходил, уточнил — тебе на карту приходить будут… А прятаться — последнее дело. Мне дед рассказывал про власовцев разных. В тайге в норах годами жили, там и околевали, мышей кормили собой… Внешне утро было таким же, как те, когда муж уезжал на Север. У двери стоял рюкзак, рядом крепкие ботинки, муж говорил больше обычного, напоминал о том, о другом. Брал на руки дочку, трепал сына по голове, наказывал, чтобы маму не расстраивали, помогали. В начале двенадцатого пошли. На этот раз не в сторону автовокзала, а в другую, к площади Интернационалистов. «Кравченко, Интернационалистов, Штабная, Красных партизан, Борцов революции, Жукова… Кругом напоминания о войнах», — пришло ей на ум. Улица, на которой жили, носила имя красного партизана Кравченко, а соседняя, вроде бы с совсем мирным названием — Утро-Сентябрьское, — была названа в честь того дня, когда красные партизаны в девятнадцатом году вошли в их городок… Двухэтажное здание, покрашенное в бурый цвет, зеленые металлические ворота. Слева перед зданием памятник ликвидаторам аварии на Чернобыльской атомной станции, справа — участникам локальных войн. Метрах в пятидесяти от второго памятника продуктовый магазин «Визит». На маленькой площади человек пятьдесят — семьдесят. Стоят кучками тихо, почти неподвижно. В центре каждой мужчина в бушлате не по сезону или пуховике, у его ног рюкзак или большая сумка, а вокруг женщины, старики, подростки, дети… Подошли к магазину. Родителей, сестры пока нет. Муж снял и поставил рюкзак на асфальт. — Схожу отмечусь, — сказал. Она кивнула. Не прямо, искоса, поглядывала на людей, некоторые были знакомы. Имен их не знала, но часто встречала на улице, в автобусе, в магазинах… Лица людей напряженные или, вернее, встречала где-то в книжке, перевернутые. Да, именно. Всех перевернуло известие, что их сыновья, мужья, папы должны собраться и уехать. И вот пришли проводить. На этой площади часто провожали. Но в прошлые разы иначе. Провожали совсем молодых пареньков, знали, что вернутся скоро повзрослевшими, получившими специальность. Кто-нибудь обязательно приносил магнитофон, и парни подпевали звучавшей песне: «Демо-били-за-ци-я-а!» Да, новобранцы еще на призывном пункте мечтают о дембеле. Теперь не поют. — А куда папа пошел? — спросила дочка. — Дела там… — А он придет? — Придет, конечно. Сейчас сделает и придет… Дочка потопталась и попросилась: — Можно на ручки? — Устала? — Ага. Ноги… «Меня копирует», — захотелось усмехнуться. В последнее время сама часто жаловалась на ноги — начинало их ломить и выворачивать, и вот дочка тоже стала говорить. Но, наверно, действительно устала — прошла для своего возраста много. Взяла на руки. Тяжелая. Зря коляску не взяли. Еще ведь обратно идти. Но уже втроем… О, вот родители. — Где наш-то? — оглядываясь, спросил отец. — Пошел отмечаться. — Ну да, ну да, — достал сигареты. — Может, медкомиссия еще… И это замечание, как теплая вода, приятно обдало ее. Вот сейчас проверят и найдут то, из-за чего нельзя забирать. Зрение, давление, это, как его, плоскостопие. — Внуча, а ты чего на маме? — Устала она, от самого дома пешком. — А коляску чего не взяли? — Да вот ругаю себя, — отвечала она на вопросы матери, а сама смотрела на дверь в буром здании — ждала, каким выйдет муж. Вышел не радостный и не грустный. Обычный. Как тогда, когда получал билет в кассе автовокзала или посадочный в аэропорту в соседнем городе (в первые годы она часто ездила его провожать до самолета). Поздоровался с отцом за руку, кивнул матери. Взял на руки дочку. Та положила голову ему на плечо. Как-то вся приникла. А сын схватил его свободную руку своей. — Я вчера забыл сказать… Если свинью колоть без меня будете — позовите Виктора. Поможет. Отец отмахнулся: — Да решим. Эт пустяки, — и c сочувствием, жалостью, что ли, смотрел на него, на своего зятя. — Все взял-то? Подумай, — вступила мать. — Еще есть время сбегать. — Да все вроде. — Носки теплые? — Взял, взял… Брат, ты что трясешься? Тепло же. — Не заболел бы! — Мать с готовностью заволновалась. — Дай лоб потрогаю… Она отвернулась. Тяжело было видеть сейчас родные лица. И вымученные слова давили, и возникающая тишина тоже. Другие вели себя так же. Явно что-то спрашивали уезжавшего. Может, про те же носки. Будто от носков зависит, как там все сложится… А мимо площади проезжали машины, через дорогу краснел кирпичный музей, гордость их городка, старинный, построенный лет сто пятьдесят назад. Недалеко, через скверик, стоял Спасский собор, другая гордость, еще более старый. Сейчас собор ремонтировали, колокольня обнесена лесами. Она подняла голову, заметила — креста на колокольне нет. И на других маковках тоже. Понятно, сняли из-за ремонта, но сейчас в этом померещился какой-то страшный знак, будто их совсем уж бросили, оставили и не помогут. — Да что такое с тобой? — Голос мужа; она подумала, что обращается к ней и улыбнулась еще до того, как перевести на него взгляд. Нет, он говорил сыну. Тот стоял бледный и действительно трясся, как от холода или высокой температуры. — Папка… — ткнулся ему в живот лицом. Она думала: сейчас начнет просить не уезжать, заплачет еще, забьется. Но сын не просил и не плакал. Наверняка всё понимал, знал. Он и телевизор с интернетом смотрит, и в школе о чем-то ребятишки между собой говорят. Уж точно о том, что происходит. И сейчас она, мать, отец стояли и смотрели на мужа и зятя, на детей и внуков. Одна на руках, другой прячет лицо в папкином бушлате, заношенном, засаленном,