ом. И кажется, что мир разворачивается к ситуации, когда война превратится в нечто возможное, в нечто допустимое. И в ситуации, когда эта война, эта агрессия действительно настолько находится под объективом внимания и есть возможность в такой детализации документировать все те преступления, которые совершаются в результате этой войны, и есть действительно у значительной части мира большое сочувствие к Украине как к жертве агрессии, это вопрос не только справедливости в отношении Украины, не только вопрос выживания Украины как государства, но и вопрос для мира, можно ли остановить это сползание нашего мирового порядка к ситуации постоянных войн между самыми разными государствами. Вот сейчас, возможно, мы станем – дай бог нет – свидетелями еще и там, например венесуэльского вторжения в Гайану, которая тоже решила, что какая-то часть этой территории исторически по каким-то причинам должна принадлежать ей. То есть это то, что расползается. И вопрос правосудия и справедливости в отношении этой войны – это возможность если не остановить, может быть, то поставить какие-то барьеры, сопротивляться этому процессу. Это первое. Второе. Действительно, наверное, несколько соображений и ремарок по поводу российской ситуации как в прошлом, так и относительно правосудия переходного периода или просто правосудия в связи с этой агрессивной войной. Мне кажется, что здесь несколько раз Селби в своем выступлении говорила о своем опыте общения в том числе с «Мемориалом» и что даже в общении с людьми, занимающимися исторической памятью, не было полного понимания, что такое правосудие переходного периода, для чего оно необходимо и что можно ограничиться мемориализацией и тому подобное. Мне кажется, что есть очень важное сейчас… Неизбежно, я готов в этом смысле как гражданин России, как представитель российского гражданского общества как бы в целом принимать эту ответственность в своем личном качестве. Но когда речь идет о людях и организациях в целом, мне кажется важным сказать, что российское гражданское общество работало в ситуации среды неоткрытой для него, некомфортной для него, среды, где ему постоянно противодействовали. И это противодействие началось еще в 90-е годы, а совсем не в нулевые, не только тогда, когда это уже превратилось в государственную политику публично озвученную, публично сформулированную. И часто мы про что-то говорим, что мы это оставим за кадром, просто потому что в действительности никакого ресурса и возможности делать это нет. Действительно, в России не был создан институт исторической памяти. Государство никаким образом не взяло на себя системно, институционально эту задачу. И общественные организации как институции действительно проделали невероятную и гигантскую работу. Какие были здесь упущения? Во многом связанные с тем, что просто не было опыта, не было понимания, как можно действовать. Комиссии правды… Да, я знаю уже о существовании Комиссии правды, наверное, лет 15. Может быть, кто-то в России знал о них несколько дольше. Но точно в начале 90-х годов мы ничего об этом не знали как о возможной институционализации такого способа переходного правосудия. Вопрос был не просто в том, чтобы фокусироваться на жертвах и не думать о том, кто виноват, не думать о палачах, не только о том, что палачи и жертвы пересекались между собой иногда в лице одних и тех же людей. Но в начале 90-х годов и в каком-то смысле до сих пор Россия существовала в ситуации неоконченной гражданской войны. И это был не просто вопрос выяснения, определения жертв и палачей. А вопрос этого противостояния, которое общество, имея свою историческую память о гражданской войне и страх этой гражданской войны, до сих пор страх гражданской войны среди россиян, до начала по крайней мере полномасштабного вторжения, входил в число важных страхов. И проблема здесь не в том, чтобы столкнуться с этим страхом, но в том, что, как ни странно, это определение жертв и палачей означает общественный диалог. И вот к этому диалогу общество в начале 90-х годов было неспособно. Оно разделилось на тех, кто за реформы, против реформ, на тех, кто действительно декларировал и желал в том числе проработки прошлого, тех, кто ностальгировал по Советскому Союзу. Но это очень важно, мне кажется, и сейчас, имея в виду перспективу будущего. При всей жесткости, мы можем стоять на очень жестких подходах, что преступления должны быть наказаны, что виновные должны быть выявлены, но мы должны понимать, что нам придется этот процесс вести в диалоге. И вот эти формы диалога действительно должны быть изначально включены. Не просто отделиться от тех, кто может входить в число виновных, но организовывать это через общественный диалог. Второе. Вторая очень важная вещь – это то, что было до некоторой степени упущено. Действительно об этом сейчас очень много говорят. И я в действительности в этом смысле очень благодарен современным тенденциям, современной культуре, которая стала настолько эффективной в том, чтобы увидеть всех жертв. Не только действительно тех, кого увидеть легко, кто очевиден, но увидеть всех. Потому что в очень большой степени действительно разговор о преступлениях советского периода свелся к тому, что называлось «политические репрессии» (58-я статья и так далее). И это очень понятно. Это было очень очевидно и легко с правовой точки зрения. С другой стороны, именно жертвы этих репрессий оставили после себя такой массив исторической памяти, что из этого очень хорошо конструировался нарратив жертв и преступлений. Но в действительности совсем недавно на другой конференции был задан прекрасный вопрос: почему десталинизация в Украине шла лучше, чем в России, добилась гораздо больших успехов? Не только потому, что в Украине в невероятно большей степени была реальная демократия, а в России – конкурентный авторитаризм, переходящий в диктатуру. Но и в том, что фокусом украинской парадигмы был голодомор, то есть события, охватывающие миллионы людей. В России, несмотря на то что все знали и о репрессиях, которые были, не 58-я статья, а опоздание на работу, три колоска и так далее, «Указ о трех колосках» и тому подобные вещи, и о рукотворном голоде, который был тоже в регионах России, тем не менее концентрация конкретно именно на 1937 годе, на политических репрессиях, которые очень легко прочитывались и рассказывались, и виделись как антиэлитные репрессии, как охватывающие в первую очередь… Мы знаем, конечно, среди жертв 1937 года гигантское количество людей всех групп, но я сейчас говорю не столько о исторической правде, сколько о нарративе. Так вот, очень важной задачей будет действительно увидеть всех жертв путинского режима и всех жертв войны, но, безусловно, внутри, если говорить о внутренней ситуации, это тоже будет задача еще более даже сложная, чем в случае репрессий советского периода, потому что огромное количество этих репрессий сейчас происходит вне привязки к тем статьям, которые можно маркировать как политические.",Sapere Aude / Школа гражданского просвещения: Трибунал для Путина. Кто и как будет судить за военные преступления в Украине? - ЭХО,https://echofm.online/programs/sapere-aude/sapere-aude-shkola-grazhdanskogo-prosveshheniya-5,2024-02-12 05:51:40 -0500