"Владимир Терехов on Twitter: ""Главная победа путинизма – не в бесконтрольном воровстве и даже не в безудержном произволе власти. Она – в апатии и глубочайшем отчаянии большинства от ощущения абсолютной невозможности хоть что-нибудь изменить в своей жизни ",Главная победа путинизма – не в бесконтрольном воровстве и даже не в безудержном произволе власти. Она – в апатии и глубочайшем отчаянии большинства от ощущения абсолютной невозможности хоть что-нибудь изменить в своей жизни к лучшему.,"Владимир Терехов on Twitter: ""Главная победа путинизма – не в бесконтрольном воровстве и даже не в безудержном произволе власти. Она – в апатии и глубочайшем отчаянии большинства от ощущения абсолютной невозможности хоть что-нибудь изменить в своей жизни ",https://twitter.com/Geschichter/status/1368490522097115141,2021-03-07 05:24:53 -0500
"Открытка on Twitter: ""Силовикам, которые разгоняли оппозиционные митинги во Владимире, дали премии по 30 тыс. рублей. А именно 30 тысяч — это чтобы было больше похоже на 30 серебренников за предательство своего народа?"" / Twitter","Силовикам, которые разгоняли оппозиционные митинги во Владимире, дали премии по 30 тыс. рублей. А именно 30 тысяч — это чтобы было больше похоже на 30 серебренников за предательство своего народа?","Открытка on Twitter: ""Силовикам, которые разгоняли оппозиционные митинги во Владимире, дали премии по 30 тыс. рублей. А именно 30 тысяч — это чтобы было больше похоже на 30 серебренников за предательство своего народа?"" / Twitter",https://twitter.com/openrussia_team/status/1368254600491458562,2021-03-07 05:26:11 -0500
"Павел_Зыков on Twitter: ""Что за страна - снова надо ждать, пока помрёт очередной упырь."" / Twitter","Что за страна - снова надо ждать, пока помрёт очередной упырь.","Павел_Зыков on Twitter: ""Что за страна - снова надо ждать, пока помрёт очередной упырь."" / Twitter",https://twitter.com/zykov_doctor/status/1367914969271066628,2021-03-07 05:27:08 -0500
Facebook,"На стороне тирана Вернемся, однако, к проблеме политической эмиграции. На самом деле Герцен был лишь первым, кто нашел в себе силы «подвергнуться обвинению в измене». За ним последовали сотни русских оппозиционеров — от народников до социал-демократов. Самыми известными из них были Георгий Плеханов, проведший в изгнании почти всю сознательную жизнь, и Владимир Ульянов, боровшийся, как и Курбский, за поражение своего правительства, а стало быть, — по логике государственников — против своего отечества. Естественно, все они одинаково были в глазах большинства изменниками, всех судили, как Горский князя Андрея. А потом случился 1917-й. И точка зрения большинства изменилась, как по мановению волшебной палочки. Герцен, Плеханов и Ленин превратились вдруг из предателей в святых. В силе остался лишь один приговор — словно бы никакого 1917-го и не было. И то был приговор Курбскому. Почтенный советский академик назвал знаменитый обмен письмами «перепиской царя с изменником». Другой комментатор к «Посланиям Ивана Грозного» говорил о Курбском и обо всей группе русских политэмигрантов в Литве (Владимир Заболоцкий, Марк Сарыхозин, старец Артемий, Тимофей Тетерин) не иначе как о «государевых изменниках» и «крестопреступниках». И у профессора Р.Г. Скрынникова уже в 1970-е не нашлось для князя Андрея других выражений, кроме как «изменнические переговоры», «изменнические сношения», «история измены». И даже не спросил он — измены кому? А когда раздался в журнале «Юность» тихий голос поэта — не историка — задавшего логичный вопрос по поводу Курбского: чем, кроме измены, можете вы отплатить тирану, когда тиран сокрушает вашу страну? — группа советских генералов, даже не подозревая, что повторяет Горского, направила в ЦК КПСС сигнал о том, что автор «зовет молодежь к предательству». И ни один историк не вступился за Олега Чухонцева. Ясно, конечно, что поступок Курбского ассоциировался в головах бдительных генералов с предательством их бывшего коллеги генерала Власова в Отечественной войне. Ясно, с другой стороны, что серьезный историк вполне мог бы объяснить им, а заодно и всему честному народу, разницу между тотальной войной XX века, где на кону стояло само существование России, и позднесредневековой войной государей, где решалась лишь судьба тирана (царь и впрямь совсем недолго прожил после своего эпохального поражения). Вдобавок речь в 1560-1570 годы шла вовсе не о защите отечества, но об откровенной агрессии против другой страны, о захвате чужой земли. И стало быть, изменил Курбский вовсе не России, но тирану, губившему его отечество. Увы, не нашлось такого историка в России, а на Западе и подавно — ни в 1970-е, ни в 1980-е, ни в 1990-е... Вот я и говорю, что касаемся мы здесь самого чувствительного места Иванианы, затрагивающего глубочайшие основы миросозерцания русских «государственников». Ибо ни в одном другом сюжете не проявилась диктатура государственного мифа так открыто, так демонстративно и беззастенчиво, как в вопросе об отношении к Курбскому. Здесь нервный центр, здесь тест на свободу мышления, здесь больная совесть русской историографии.Ни к кому в нашей истории не была так беспощадна судьба, как к князю Андрею. За четыре с половиной столетия — до советской власти и после нее — не нашлось ни одного историка, кто поднял бы голос в его оправдание, кто опроверг бы... Но кого же, спрашивается, пришлось бы опровергать этому предполагаемому смельчаку? Скрынникова, который заимствовал свое мнение у Горского? Горского, который заимствовал его у Соловьева? Соловьева, который заимствовал его у Карамзина? Карамзина, который заимствовал его у Татищева? Но ведь и Татищев ничего не придумал, он тоже заимствовал — у того, чьи выражения цитировали комментаторы к «Посланиям Ивана Грозного». У того единственного, кто ничего не заимствовал, — у тирана. Вот и добрались мы, наконец, до первоисточника, до истинного вдохновителя всех историков и генералов, дружно на протяжении столетий проклинавших «изменника». И, что самое здесь интересное, никто из них почему-то не задумался о простом историческом факте. Мы ведь с читателем видели, что до царя Ивана московское правительство принципиально и с большим либеральным пафосом стояло за свободу личного политического выбора. Пусть из корыстных видов, но решительно отказывалось оно трактовать политическую эмиграцию как «зраду». Оно высмеивало литовские ноты и издевалось над королем, который пытался навязать ему эту трактовку. Грозный первым в России поставил вопрос «по-литовски», т.е. так, как стоял он потом в Москве четыре столетия. Его символ веры гласил: «Кто противится власти — противится Богу... Дети не должны противиться родителям, а рабы — господам». Это царь цитировал апостола Павла. Его не смущало, что Павел говорил о рабах, а он о царском советнике и прославленном своей отвагой полководце — о герое. А вот Курбского это смущало. Ибо чувствовал он себя не рабом, но так же, как впоследствии Герцен, свободным человеком. И потому суждено ему было стать первым в русской истории, кто отважился отвергнуть альтернативу политической эмиграции, которую предлагало ему устами Грозного государство: «Если ты праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и принять мученический венец?» Так не за то ли, что отверг страшную царскую альтернативу — рабство или мученичество, — не за то ли, что предпочел им изгнание и борьбу против тирана, единодушно провозгласили князя Андрея изменником русские историки? И разве не означало это, что встали они в этом роковом споре на сторону тирана? Измена кому? Карамзину, хоть и назвал он одну из глав IX тома «Измена Андрея Курбского», проблема представлялась куда более сложной, чем Горскому и его последователям. И это в общем- то понятно, если иметь в виду, что несколькими страницами раньше он так описывает ситуацию, предшествовавшую бегству князя Андрея: «Москва цепенела в страхе. Кровь лилася; в темницах, в монастырях стонали жертвы; но... тиранство еще созревало, настоящее ужасало будущим». Мог ли, спрашивается, Карамзин осудить человека, который в момент тотального террора не стал дожидаться, когда придутза ним палачи? Ведь тотальность террора как раз и означала, что ничего больше уже не зависело от его поведения, но лишь от каприза тирана, от темного слуха, от злого навета... «Он [Курбский], — полагает историк, — мог без угрызения совести искать убежища от гонителя в самой Литве». Простить ему не мог Карамзин другого: «к несчастью, [он] сделал более; пристал к врагам отечества, он предал свою честь и душу, советовал, как губить Россию». Казалось бы, великолепный историк, переживший ужас и триумф Отечественной войны 1812 года, должен был вид