атр меня не сжигал. Я жёг себя сам. И когда я думаю об этом злосчастном юбилее… Почему всё происходит так быстро? Ведь со мной было так мало чего. Родился, учился, рос в родительской любви и научился любить других. Любовь учит любви, поддерживает её. Учился, работал. Не был судим, не блуждал, не заблуждался, шёл и по камням, и по асфальту. Так мало со мной случилось… – Надеетесь, что ещё случится? Что ещё ударит молния, и в её свете откроется смысл прожитой жизни, а может быть, сгорит сор, образовавшийся на этом пути? – Да. Что меня ещё удивляет и с чем я пытаюсь примириться – меня ещё ждёт самое большое событие в моей жизни. Смерть. Я буду участником самого большого события, прогресса на самом его пике. Я ухожу, приходит другой. Моя смерть – это начало кого-то другого. Я дам начало. Смерть – это большое событие, и ты даже не успеешь осознать, что достиг его вершины. Может быть, как раз тогда тебе захочется раскрыть свою мудрость и постигнутую истину, но она не даст тебе это сделать, все слова застынут на твоих губах. – Вы часто говорите об этом с молодых лет: «Только смерть для меня красота. Наполненность». – Да, предчувствие смерти никогда меня не покидало. Преследует мысль, что всё этим закончится, я не могу от этого отмахнуться, как от навязчивой мелодии песни. Это нужно прожить. И понять, что для человека это большое событие. Смерть всегда рядом с тобой. Я с ней спорю, отдаляю её. Но я никогда не боролся с ней. Только старался ей не поддаваться. А бороться, значит – проиграть. Бороться с ней бессмысленно. – Вы уже пять лет страдаете онкологическим заболеванием. Не скрываете, что оно, как хорошая подруга, идёт с вами под руку. А теперь ещё надумало проникнуть более глубоко в тело. Как вы с этим справляетесь? – Германские врачи в больнице Фрайбурга недавно опробовали совершенно новый метод лечения. Лечение в полной темноте. По сравнению с ним карантин, изоляция – чепуха. Здесь был карантин в полной темноте. Врачи приходят в палату с синей лампочкой, прикреплённой к шапочке. Синяя точечка там, где туалет и где стол. Это новый метод лечения. В Германии делали то, чего ещё не могут сделать в Литве или в России. Немецкие хирурги не вскрывали грудную клетку. Болезнь примостилась в очень плохих местах — на лёгких, бронхах, трахее, и хирургам трудно до неё добраться. А во Фрайбурге, на юге Германии, рядом со мной была хорошая компания. Неподалёку, в Баден-Бадене, лечился и умер Антон Чехов. Здесь бродил и Фауст Иоганна Вольфганга фон Гёте. Я ездил туда, скажу так, не лечиться, а в гости. Рядом Франция, Швейцария, сказочная природа, городки. Базель, где много культурных мероприятий. Полечусь, сажусь в машину, объезжаю, посещаю — и снова в больницу. Лечение было как бы поводом побывать в этих местах. Я просто игнорировал болезнь. Теперь буду работать в Италии, в Венеции, где ставлю «Привидения» Ибсена. Я рад этому предложению, потому что там смогу спрятаться от этой трагедии в январе. Утешает только то, что Федерико Феллини тоже родился 20 января. Но пока работаю в Италии, мне придётся продолжать лечение. Лекарства с собой не возьмёшь и не попросишь. Они должны провести свои исследования. Поэтому на один день придётся возвращаться из Венеции в Литву, пройти процедуры и уехать обратно. Сказали, что нельзя прерывать двухгодичный цикл процедур. Я улыбнулся, услышав это, – значит, ещё два года обязан жить. – Долгие дни и ночи в полной темноте. Наверное, сотни гудящих мыслей. Может, о том двухлетнем обещании? Давным-давно вы пророчески говорили: «Актёр – это только половина театра. Другая сторона – это постоянная борьба со смертью». Эта борьба – точка разлома и в вашем творчестве? – Результатом моего понимания того, что со мной произошло, является спектакль «Война и мир». Я хотел бы продолжить распространение этого посыла. Мне потребуется ещё несколько лет, чтобы полностью понять, что это такое, дать этому название и, подобно миссионеру, распространять это понимание, осознание, открытие того, что значимо, может быть, только для меня, того, к чему я стремился, к чему шёл, чего боялся… Того, что я победил этих демонов, вернувшись к жизни после реанимации, пребывания в полной темноте. – После премьеры «Войны и мира» вы с болью высказали своё отношение к театру: «Я два года терпел, молчал, было больно. Неужели зрители поверят, что театр такой – как можно больше грязи, наглости, шума?.. Я думал – уйду, неужели так и останется? Ведь есть театр! Хотелось сказать – есть чистота, есть боль, есть ценности. Не нужны камни, экраны, инсталляции». Вы всё ещё верите в театр, который создавали 45 лет? И какой театр вы хотели бы после себя оставить, какой продолжать создавать? – Это был всего лишь конец долгого пути, начавшегося в Литве. Когда уже можно подойти к воротам загадки театра. Их ещё не открыть, возможно, и не нужно открывать, а нужно только подойти к этим воротам, к тайне этого так называемого чёрного ящика. Сейчас я, кажется, подошёл к этим воротам. И уже есть мотивация вернуться в Литву, хочется делиться этим, быть миссионером. – Что вы поняли, когда подошли к тайне этих театральных ворот? – Меня всегда интересовал Леонардо да Винчи. Художник, учёный и мыслитель. Его анализ человека, исследование его анатомии, строения. Я понял, что миссия театра — тоже исследование человека. Я и раньше робко говорил, что театр – это лаборатория, в центре которой – человек. Но я всё боялся отойти от преследовавшего меня академизма. Боялся отойти от этого, потому что тогда, возможно, я ничего не сделаю. Я ведь никогда не был авангардистом. Но это понимание сейчас пришло ко мне. Я понял, что могу построить человека и исследовать его. Как Леонардо да Винчи. И я испытал такое удовольствие! Мне больше ничего не нужно. Я отказался от используемых в театре средств изображения, инструментов, которыми я умею управлять. Я просто заставил себя отказаться от них. Мне показалось, что они уже не те. Я сам сделал новые. И понял, как легко и весело с ними работать. Я никогда не репетировал так легко, как спектакль «Война и мир». – Какие же это инструменты? – То, что нужно, чтобы узнать человека. Его реакция, история, строение психики. Через него смотреть на историю, связанную с культурой, общественным устройством, политикой, природой. Только через него. Не вносить театр в человека, а идти от человека. Не вкладывать в актёра знания, мудрость и потом управлять им. Актёр, даже самый талантливый, не может всё воспринять. Нужна одна нота, чтобы он мог зазвучать и не задохнуться. Инструменты – это те, кто связан с жизнью человека. Театральные средства, эффекты, экраны я всегда игнорировал. Так и появился спектакль «Война и мир». Я чувствовал, что иду по непривычному для себя пути. Рисковать я не боялся. В это время, как я уже говорил, меня мучили страшные боли, голос почти пропал, я говорил в микрофон. Я лишился возможности кричать, а боль не давала выбегать на сцену и показывать актёрам. И я почувствовал себя мудрецом, который жонглирует историей, перелистывает отрезки XVIII, XIX веков. Всё здесь переплелось. И Литва, и литовские полки, и Наполеон. Через этого человека, ставя его в ситуацию войны, понимаешь боль, несправедливость, презрение, которые ему нужно пережить. Я увидел человека великим и уже не могу от него отказаться. Только могу найти то, что показало бы его ещё более великим, высоким, мудрым. – Принято говорить, что главный инструмент в театре – актёр, которого ведёт режиссёрский замысел и даже диктат. Вы сейчас по-другому понимаете миссию актёра? – Появился 5–6-часовой спектакль, который во время репетиций я сам смотрел с интересом. Смотрел не на то, что сделал я, а на то, что делают актёры. Я, пожалуй, впервые наблюдал воочию, как актёр-человек становится творцом и творит прямо здесь, без всяких вспомогательных средств, режиссёрских приспособлений. Статичность была моим коньком, моим Богом. Но сейчас всё было приведено в движение – и история, и судьбы. Мне трудно рассказать об этом словами. Но я достиг того, что критики сейчас называют в рецензиях новым театральным действием, которое, по их словам, должно быть проанализировано. Я совершил некое преступление в театре, и теперь неизвестно, что с ним делать. Но это случилось, с крахом и, может быть, с гордостью. И неважно, что это произошло в том спектакле, в Москве. Главное, что я уже знаю, что делать дальше. Я понял, что нашёл путь, который назвал бы путём человека. Может быть, слишком поздно, но таков теперь мой путь. Без метаний. – «В моих спектаклях всегда происходит прощание с историей. Как сок вытекает из дерева, так и жизнь вытекает из нас. Вот почему нужно прощаться с достоинством, мудро», – говорили вы, когда вам было всего 40 лет. Что бы вы хотели создать за то время, которое ещё отведено вам для творчества? – Ставить спектакль от А до Я уже надоело. Недаром режиссёры моего возраста начинают ставить оперы. Там музыка… Я уже ставил оперы в Большом театре. Впервые я почувствовал себя «вторым». Потому что «первый» там дирижёр. Как мне приятно быть «вторым», с каким удовольствием я покорялся дирижёру! И подумал – почему люди в жизни так трудно подчиняются, сопротивляются? Зависть, борьба, конфликты. Люди, как приятно служить! И если делаешь это честно, заслужишь доброе имя слуги. – Выход? – Режиссёры с мировым именем занимаются эскизами, раздумьями о театре, искусстве. Или преподают, открывают школу. – А возвращение в Л