нируешь учиться, твои политические симпатии ограничиваются тем, что мороженка – это хорошо, а овощи – плохо. Бывают, конечно, вундеркинды, но, как правило, набор ценностей и взглядов в первом классе какой-то такой, довольно приземлённый, не выходящий на уровень высоких философских абстракций. Но государство уже за тебя решило, что ты коммунист, тебя выстраивают на линейки, вешают значок с Лениным, объявляют октябрёнком. Теперь твой класс не просто вместе учится буквы разные писать тонким пёрышком в тетрадь, теперь это отряд, а школа – дружина. Всем плевать, что ты слово «коммунизм» не выговариваешь даже, тебя просто взяли и поставили на нижнюю ступень пирамиды, верхушка которой упирается в Политбюро КПСС. Даже я успел в московском детском саду послушать, какой хороший был дедушка Ленин, хотя ходил туда в 1989 году. По задумке государства, эта общность не отпустит тебя до самой могилы. Пионерия, комсомол, партия, союзы, комитеты – ты всю жизнь должен быть приписан к какой-то организации безотносительно твоего мнения. Организации государственной, идущей прямо сверху вниз. Движение «наши» и прочие попытки российских властей заигрывать с молодёжью часто пытались сравнивать с комсомолом, но они в корне не похожи. Вступление в «Наши» и поездку на Селигер в некоторых случаях могли проложить самым хитрым дорогу к освоению государственного бабла. В стандартном раскладе вовлечение в подобную структуру ни на что особенно не влияет. Можно спокойно жить, учиться и работать, не имея с этой организацией ничего общего. А вот отсутствие комсомольского билета в СССР – это клеймо на всю жизнь, без него можно сразу со школьной скамьи отправляться истопником в котельную. В институт, техникум, училище ты не поступишь, нормальной работы не найдёшь. Об очереди на квартиру вообще забудь. Невступление в государственные организации – это форма социального самоубийства, исключение из такой организации – социальная казнь. Что ни возьми, хоть карьеру и образование, что возможность получить жильё и съездить в санаторий – всё завязано на государственные организации, на принудительные сообщества, имеющие над человеком гигантскую власть. Это способ функционирования таких режимов, все должны быть к чему-то приписаны, за каждым должны наблюдать сотни глаз. Всем положено выполнять ритуалы: ходить на собрания и демонстрации, субботники и построения даже не для того, чтобы насыщаться партийной агитацией, это некий эрзац глобальной системы видеонаблюдения и социального рейтинга. За каждым должен быть пригляд. Любой, кто хочет себя из этой бодрой деятельности исключить, жить свою частную жизнь, ничего о себе не рассказывать и не показывать, не быть в государственном коллективе – такой человек сразу вызывает подозрение: это чем он там таким занимается? Чего такого задумал, что с коллективом не хочет? Так работает не только тоталитарное государство, но и, например, тоталитарные секты. Они изолируют человека, ограничивают круг общения и получаемой им информации, обрезают контакты с семьёй и друзьями, лишают контакта с внешним миром. Изгнание или выход из секты должны стать для человека потерей всего. Тем более, тоталитарные государства переживают, если люди объединяются самостоятельно со сколь угодно безобидными мотивами. Во времена сталинского террора были дела об обществах филателистов и шахматистов, и это не глупость, это логика тоталитарного режима. Неважно, с какими целями люди объединяются, важно, что они организуют себе сообщество вне государственной системы, сами себе задают повестку и темы для разговоров. Важно, что они создали пространство, где можно спрятаться от государства и не остаться в одиночестве, а когда предмет и правила ваших обсуждений определяет не государство, то путь от изучения бабочек до разговоров о политике гораздо короче, чем кажется. ============================================= Любое тоталитарное государство делает две вещи: во-первых, нарочно лишает людей социальных навыков, привычек собираться вместе и что-то делать, что-то обсуждать. Вообще ломает базовую социальную потребность человека в общении и коллективном действии. Во-вторых, внушает ненависть к любым коллективным сущностям, потому что все они ассоциируются с принуждением. Поэтому, когда такой режим ослабевает или падает, люди максимально погружаются в свою жизнь и стремятся оградить себя от общества всеми способами, в том числе физически. Есть хорошее наблюдение от Леонида Парфёнова: два культовых новогодних фильма, «Карнавальная ночь» 56 года и «Ирония судьбы, или с лёгким паром» 75. Две эпохи: бодрый тоталитаризм начала оттепели и дряхлеющий строй, где всё превратилось в формальность. В первом все идут отмечать Новый год в Дом культуры, то есть, совершают коллективное действие в рамках государственной организации, во втором все уже сидят по квартирам, сходить в гости – это максимум их общественной активности. Когда же строй таки грохнулся, когда людей вдруг освободили от принудительного коллективизма, который им 70 лет навязывали, они тут же поставили себе такую металлическую дверь, на какую только хватило денег, и отгородились от всего. Да, зона комфорта большинства наших граждан ограничивается собственной квартирой. Всё, что за её пределами, начиная с подъезда – уже враждебный внешний мир и чужая зона ответственности. Люди не знают своих соседей и знать не хотят. Любая попытка организовать коллективное действие вызывает разве что раздражение в сторону организатора. А чё ему не сидится, ему что, больше всех надо? Человек, сумевший убедить соседей скинуться на замену фонаря во дворе и не получивший проколотые покрышки за излишнее рвение – такой человек может объединить российскую оппозицию и воссоединить две Кореи, это вообще супермен. У нас абсолютно стандартная ситуация, когда в богатом районе, где в каждой квартире хороший и дорогой ремонт, люди годами не могут договориться, чтобы стены в подъезде покрасить или дыру в асфальте перед домом залатать. Дорогущий автомобиль, припаркованный в жидкой грязи, потому что ни его владелец, ни кто-либо из соседей никогда не договорятся о приведении двора в порядок – типичная картина нашей жизни. Но это не черта несуществующего русского менталитета. Атомизация, недоверие, аллергия к совместному действию, безответственность в отношении того, что выходит за пределы квартиры или семьи – это базовые черты людей, переживших режимы типа советского. Многие мои зрители успели побывать в Грузии, и явно наблюдали вот эту типичную грузинскую картину, когда подъезд в хорошем районе выглядит так, будто строители бросили его на этапе черновой отделки. То тут, то там голый бетон и кирпич, где-то вообще торчит арматура, лампочек нет, страшно аж, кажется, что ты в гетто. Но заходишь в квартиру – а там дворец, цены одной люстры хватит, чтобы привести в порядок весь микрорайон. Смотришь в окна соседей – там тоже всё блестит благополучием, но ровно до двери квартиры. И это не какая-то грузинская особенность, и не русская, не армянская, не казахская, не азербайджанская, просто общественная культура и степень атомизации плюс-минус одинаковые, у всех перечисленных нет никакого этнического сходства, зато они пережили один и тот же травмирующий опыт: жизнь в тоталитарном режиме. Нам всем поколением внушали, что инициатива негуманно поступает с инициатором, что высунешься – по голове получишь, что тебя всё равно никто не поддержит, что только время и нервы потратишь, и всё. Обратите внимание, само слово «общественник» у нас почти оскорбление. Ходить по соседям и клянчить деньги на домофон – это не социально одобряемая активность, совсем наоборот. Да, это всё довольно скверно. Ещё более скверно, что нынешний наш режим сознательно эту проблему усугубляет, мешает обществу взрослеть и обрастать социальными навыками, пресекая и криминализируя любую гражданскую активность. Но это не делает нас ни азиатами, ни людьми второго сорта, которые заслужили всё, что с ними происходит. Да, мы травмированное общество. Да, наш режим делает всё возможное, чтобы эта травма не залечилась. В том числе этим занимаются такие люди, как Лебедев, они внушают идею, что нас должен волновать исключительно выбор ресторана повкуснее, а не десятки тысяч убитых сограждан, не ужас, творимый безумным решением одного человека. Ведь это типа не наша проблема, надо просто жить свою частную жизнь. Поведение российского государства, его пропагандистов и союзников вроде Лебедева выглядит так: сначала они большим молотком ломают человеку пальцы, а потом говорят: ну какая ему скрипка, он и смычок-то удержать не может, таким уж уродился. Сначала государство уничтожает людей буквально за рефлексию, любую попытку даже не протеста, а рассуждения об общественно-политическом, о чём-то, что выходит за рамки его частной жизни. О цене войны, о том, почему гибнут люди. Государство с одной стороны говорит: «Держи язык за зубами, бойся всех, никому не доверяй, даже сосед по барной стойке может на тебя настучать», – а с другой стороны говорит: «Смотрите, это же чистые азиаты. Они никому не доверяют, им не интересна жизнь за пределами квартиры, они не способны объединиться для уборки в подъезде – и какая им европейская демократия?» Гражданам каждый день внушают, что их квартира – единственное безопасное место, а ближайшие родственн