Мы видим, что современное общество, когда государство ему не мешает, уже гораздо лучше договаривается, объединяется, ищет компромисс, отстаивает свою повестку. Эта рана зарастает. Но теперь у нас есть государство, которое разрослось в относительном вакууме — и у него нет никаких стимулов к тому, чтобы ужиматься обратно. Теперь власти воспринимают способность людей создавать из себя среду, противодействующую расширению государства, как угрозу. И правильно воспринимают — это действительно угроза для безальтернативной, перецентрализованной власти, неспособной ни договариваться, ни давать задний ход. Люди выходят протестовать против свалки рядом с городом, а с ними начинают бороться, как будто они требуют немедленной отставки Путина.
– Мы с вами общаемся вскоре после разогнанных митингов 5 мая. Как вам кажется, жесткость этих разгонов сознательная? Государство хочет, чтобы его таким видели?
– Мне, как человеку, который много лет изучал полицию, кажется, что намеренно жестоким был разгон 6 мая 2012 года. Но с тех пор многое изменилось. С одной стороны, стало меньше контроля над силовыми структурами. Захватили ОНК (Общественная наблюдательная комиссия. — Republic), прижали прессу, настроения в обществе изменились. С другой стороны, тех, кто разгоняет, выделили в отдельную силовую структуру, — Росгвардию, — которая, наверное, в иерархии силовых ведомств стоит повыше МВД. Росгвардейцы, в отличие от полиции, не производят какое-то иное общественное благо — не борются с преступностью и не расследуют кражи, их единственная задача — защищать власть от выступлений против нее. В итоге они постепенно разучиваются делать что-то другое: их натаскивают на разгон, они к этому привыкают. С каждым новым разгоном я все больше уверена, что если их однажды попросят сверху действовать вежливо, то у них попросту не получится.
– 7 мая прошла инаугурация Владимира Путина. У многих есть опасения, что новый срок будет таким же реакционным, каким был и предыдущий. Что вы думаете об этом и что должно произойти, чтобы он таким не стал?
– Я могу ошибаться, но у меня есть ощущение, что эти выборы не стали переломным моментом, точкой изменений. Переломный момент был в 2012–2014 годах. У нас сейчас не та политическая система, которая была в России в 2000-е годы. У нас другой режим — хотя подозреваю, что политологи со мной не согласятся. И это означает, что у нас молодой режим, он только-только сложился. Он сбросил с себя социальные обязательства, поменял источник легитимности, перестроил систему управления, изменил права игры внутри государства.
Это значит, что новый режим — это надолго. Конечно, любой режим может рухнуть под влиянием внешних серьезных шоков, но мы их не ждем: никто на нас не нападет, никакой революции не случится. У этой системы еще долгий путь развития и деградации, у нее большой потенциал выдерживать такие вызовы, как снижение уровня жизни, деградация инфраструктуры, ухудшение качества государственного управления. У режима появилась возможность справляться с этим всем — не путем решения проблем, а путем выстраивания и развития силовых механизмов подавления, необходимых для того, чтобы выстоять и удержать власть. Так что я прогнозирую этой системе долгие годы жизни — наверное, все-таки, не десятилетия, потому что история сейчас движется быстро, но и не шесть лет, о которых сейчас все думают. Система сложилась — и никому не удалось ей помешать.
Благодаря развитию общества мы теперь видим государство вблизи, а оно само стало недоступно любому воздействию. Даже в Советском Союзе при Брежневе звонок министру решил бы эти проблемы. Я не хочу сказать, что это хорошо, когда проблемы решаются «позвоночным правом» — но это показатель того, насколько нынешнее государство более автономно от общества, чем даже советское, насколько оно действует в своей собственной логике, мало в чем пересекающейся с этическими нормами, управляющими обществом.
Общество не расколото на общество и государство, это метафора. Государство состоит из тех же людей, а люди в России весьма плотно связаны с государством, даже если не работают на него. Но эти люди в своей государственной ипостаси, на службе и при исполнении, ведут себя так, как средний человек в России уже давно себя не ведет в повседневной жизни. Тот же чиновник, учитель, полицейский как частный человек страдает от бесчеловечной ригидности государственной системы, а как исполнитель сам же является ее проводником. И это противоречие будет играть свою роль и дальше.