И вот теперь даже этих схем — госзаказов, дворцов, «Платонов» — показалось мало. Они хотят быть царицей морскою. В стране, где экономика стремительно спускается в унитаз, где Минфин ищет, как бы чего еще обложить налогом, в Госдуму внесена поправка, которая совершенно официально избавляет от уплаты налогов людей, которые контролируют половину, если не две трети экономики России.
Высказывание Стресснера: «Друзьям — всё, врагам — закон», — в России давно устарело. Друзьям в России — тоже закон, только другой
https://www.novayagazeta.ru/articles/2017/03/14/71781-byudzhetnyy-komiks
Лев Данилкин:«Манарага» — роман о тех, кто обладает привилегией формировать литературный канон. Это может называться «книги, подходящие для высокой кухни» — или «главные книги», неважно; факт тот, что это кем-то — некими «жрецами» — отобранные книги, книги со статусом, и этот статус подразумевает их влияние на общество — и определяет сам тип этого общества, задает культурную доминанту. Одно дело общество, где «жарят» — подыграем В.Г.Сорокину — на Набокове и Томасе Манне, — и другое, где на Горьком и «Ваньке»; да-да, здесь есть момент, когда подпольные перекупщики предлагают рассказчику вязанку постсоветской литературы и тот, брезгливо проглядев тексты — про Ванькю в зассанном подъезде, — отказывается, нет уж, слуга покорный, на «этом» не жарю, после чего вновь принимается перебирать струны своей лиры, напевая гимны в честь Набокова и Томаса Манна. Интересный момент, на котором, пожалуй, следует остановиться поподробнее. Дело не в личном антагонизме В.Г.Сорокина и, допустим, З.Прилепина, которого наверняка и нет; дело в том, что «вопрос о книгах» — вопрос не эстетический, а политический. Это ведь не то же, что спор любителей борща и щей — какой тип похлебки кому нравится. Все мы знаем, что за выбором тех или иных книг стоят не просто наши физиологические вкусы, но — политические предпочтения. Что существуют специально обученные люди, которые (они нашли, мы читаем: орднунг мусс зайн) и договариваются, какие книги, условно говоря, «возьмут в будущее», а какие оставят за бортом. И поскольку — Сорокин, всю жизнь именно с этим феноменом работавший, прекрасно знает это — в литературоцентричной России тот, кто определяет и контролирует литературный канон, контролирует также и цайтгайст, престижность или маргинальность политических практик, моральные критерии, по которым оцениваются внелитературные персонажи. Иными словами, через принятый канон транслируется власть правящего класса, обеспечивается его культурное доминирование, база для существующего общественного договора. Контроль за «списком книг» подразумевает контроль за тем, какая версия истории «правильная», какой вариант будущего задается в качестве ориентира — как желательного, так и нежелательного: потому что смысл антиутопий как раз в том, чтобы пугать ими современников и подталкивать их к превентивным действиям, которые позволят им избежать этого неприятного для них будущего. Литература — это власть, вот что важно; и статус — тот или иной — книгам присваивают «жрецы», они договариваются, кого брать в будущее.
Сорокинский «бук-эн-гриллер» — как раз и есть один из таких «жрецов»: тот, кто может брезгливо поморщиться, дотронувшись до постсоветской, зашкваренной вязанки: «Не покупаю». Разумеется, конфигурация, внутри которой «Ада» и «Одесские рассказы» ценятся на вес золота, а постсоветскую макулатуру про «ванькю» никто даром брать не хочет, преподносится как «объективная» — ну что вы, это никакая не дискриминация, а свободное решение рыночных субъектов на основе их эстетических убеждений; и так уж вышло, увы, что авторы книг про «ванькю» в будущем не нужны, спасибо, можете не беспокоиться, вас там просто нет, мы не включили вас в списки.
Интересно, однако ж, что статус «Ваньки» в сорокинском будущем и современном мире различаются, и весьма значительно; чем бы можно было объяснить это? Может быть, дело в том, что кто-нибудь — кто-нибудь, кто относится к либеральной интеллигенции, которая на дух не переносит «Ванькю» и весь стоящий за ним комплекс идеологий, полагая его эстетически никчемным, аморальным и антиобщественным, — хотел бы вычеркнуть его из культуры таким образом?
По правде сказать, в смысле неадекватности тому, что называется «экстралингвистической реальностью», Вэ-Гэ-Сорокин-Штрих напоминает директрису Смольного княгиню Голицыну, которая в декабре 1917-го писала письма своему начальству — императрице — с жалобами на то, что в ее помещениях разместился какой-то Sovnarcomme, который вытесняет Институт: Ваше Величество, что мне делать, какие будут ваши предписания. Как же так, ваше превосходительство, у нас тут, во-первых, первоиздания В.В.Набокова тиражируют, а во-вторых, тут к вам в современность лезет распоряжаться какой-то «ванькя», пишущий про стрельбу из автоматов и «зассанные подъезды». Да уж, лезет, и не то что лезет, он уже — здесь, уже — власть; и если все и дальше будет идти так, как идет, то будущее выглядит для императрицы и ее придворных, чьи интересы представляет В.Г.Сорокин, достаточно тревожно. Ванькя, которого как только ни называли — гунн, хам, варвар, манкурт, шариков, ватник, — внимательно, весело, без заискивания, смотрит в глаза литературным духанщикам, готовый — ведь история это улица с двусторонним движением — спародировать, теперь уже, он — их: будэм дэлат! Бьютэм тэладь!