Диоген здесь явно не с крыши рухнул: великий мыслитель нередко развлекал почтенную афинскую публику, прилюдно мастурбируя средь бела дня. Жаждешь заинтересовать своей персоной прежнюю метрополию? Вот тебе алгоритм: стань фриком. Клоуном.
Однако подавляющему большинству русскопишущих ближнего зарубежья паясничать не к лицу - и не перед кем. У них достаточно мозгов, чтобы сообразить: плексигласовая стена безразличия, сама собою выросшая на федеративных рубежах, - всерьез и надолго. По ту сторону перемигиваются приветливые огонечки, но на практике стена непреодолима. Да и ради каких таких драгоценных выгод стоило б биться об нее головой?
Муха в консервном ряду
2007, из интервью Марата Немешева украинскому сетевому агентству: «Ведущие (финальной церемонии. - Б. К.) говорили, что русский язык объединяет людей вокруг России. Но я общался с писателями из Киргизстана и Молдовы. Они писали о своих личных переживаниях. Моя книга тоже не о России».
Банальная истина: приверженность языку государства не означает верности государству языка; формулировки схожи, а скрытые за ними вещи - из несопрягаемых сфер. Истина еще более банальная: не мы артикулируем речь, а она артикулирует нас и мир вокруг нас. Эскимос распознает сорок цветов снега, но зазор между мужчиной и женщиной, камнем и нерпой для него не столь принципиален, потому что в югытском существует сорок названий снежных оттенков и отсутствуют категории рода и одушевленности.
Пребывая в яви, ты, независимо от национальности и гражданства, видишь, реагируешь и живешь в соответствии с грамматическими и словарными лекалами, въевшимися в твои синапсы, как лайкра в колготки. Перепрыгнуть из одного языкового универсума в другой - все равно что вырвать себе глаза, без наркоза, с мясом, и вставить новые, крепящиеся к КГМ металлическими штырями. Для писателя такая операция вдвойне ответственна: Сирин и Набоков кардинально разные авторы (и, скорей всего, разные люди). И вдвойне рискованна: а ну как из Джекила вылупится Хайд. Перед лицом столь серьезного выбора соображения здравомыслия, имущественного статуса, карьеры, репутации, лояльности отступают на задний план.
Я киваю на Набокова и Стивенсона, но думаю о Талипе Ибраимове, 66 лет, из Бишкека. Внешность типичного азиатского крестьянина обманчива: Ибраимов критик и кинодраматург, энциклопедически насмотренный и начитанный. С некоторых пор из-под его пальцев выходят не статьи и сценарии, но long short stories, новеллы. Они хранятся на жестком диске моего домашнего компьютера в виде файлов, и если я не отошлю их очередному знакомому хоть раз в декаду, меня начинает грызть совесть. Всех без исключения адресатов файлы повергают в щенячий восторг. К этой прозе так и льнут эпитеты «благородная», «безупречная». Виртуозно выстроенные, легкие для восприятия и в то же время предельно плотные истории-притчи о грозных знаменьях свыше и чувствах белого накала, блистающих и сквозь городскую трущобную слякоть, и на солнечном фоне тянь-шаньских хребтов и озер.
По сей день ни одна из них не опубликована. Ни в Киргизии - потому что повести написаны не по-киргизски. Ни в России - из-за скудной пропускной способности плексигласовой стены. Ни в Европе - парадокс, но опять-таки потому, что повести написаны не по-киргизски. Иначе и немцы, и французы, и итальянцы в лепешку расшиблись бы - нашли на них толмача. Они ведь обожают подобные книги, недлинные, на железнодорожную поездку из конца в конец страны, книги, где вечные сюжеты приправляются региональной экзотикой и едкой злободневностью в равных пропорциях: «не здесь, но сейчас». Только переводить такие книги положено непременно с «малого», в идеале - исчезающего языка. А русский, при всех его вопиющих изъянах, на данную роль не годится.
Однако ж повести Ибраимова и не могли быть написаны по-киргизски. Киргизский язык в его теперешнем состоянии не адекватен сложно структурированному смыслу, заключенному в их сердцевине.
Заведомо не адекватен. И это не вина языка, а беда.
Как нет неполноценных народов, так нет и наречий первого и второго сорта; факт. Но факт и то, что есть наречия временно инвалидные, нетрудоспособные. Например, по объективным историческим причинам законсервированные, остановленные в развитии лет эдак на семьдесят или восемьдесят. Они не успевали за стремительной сменой реалий, да и не пытались успеть; из витрины этнографического музея, в которую эти наречия были насильно засунуты, мало что отследишь, еще меньше осмыслишь и облечешь в неологизм ли, в синтаксическую ли новацию. Теперь, когда дирекция музея драпанула с контролируемых территорий, позабыв вытащить из экспонатов специальные секретные органчики, языки, пахнущие нафталином и пылью, выбрались на проспект, расправили плечи и заговорили в полный голос, спеша дать имена мириадам вещей и явлений - народившихся, изобретенных, эволюционировавших за период их летаргии. Увы, на текущий момент это глас не Адама, но Франкенштейнова монстра.
Лохмотья плоти монстра рассеянно перебирает герой романа Сухбата Афлатуни «Лотерея “Справедливость”», зависший в ташкентском букинисте.
«Книги тяжелеют: Алекс перешел к словарям. Узбекско-русский словарь:
Скамейка - скамейка…
Скафандр - спец. скафандр.
Скважина - спец. скважина; газ скважинаси - газовая скважина…
Скелет - скелет (человека или животного).
Скептик - скептик.
Скептицизм - скептицизм.
Склад - склад.
Складчи - заведующий складом.
Надо читать словари, думает Алекс и пьет чай. Любые. Во всех словарях одна и та же мудрость. Скелет и скептицизм. И по-узбекски: скелет ва скептицизм. И по-казахски - то же самое. Не станут же казахи свое для скелета придумывать. Махнут рукой: а, пусть «скелет» будет. А вот то, скажут, что ты, Алекс, топчешь землю, не имея ни женщины, ни работы, что у тебя нет ни Скамейки, ни Скафандра, ни Скважины, ни Склада, а только Скелет и Скептицизм…»
Ну, теперь-то, положим, казахи станут придумывать как миленькие. И узбеки, и киргизы, и украинцы станут, никуда не денутся; белорусы - так те уже и придумывают вовсю. В ближайшие десятилетие-полтора национальные литературные языки обречены на форсированную модернизацию, иными словами - дерусификацию. Глупо плевать против ветра неминуемых перемен; разумнее допустить, что это пойдет на пользу всем и вся - языкам, литераторам, государствам, материку, планете.
Что ж, мы допустим. Но Марат, Талип, Турусбек не захотят или не смогут вписаться в прогрессивные лингвистические процессы. Останутся прозябать в слепом пятне, сумеречной зоне, которую облюбовали для себя раз и навсегда, подстегиваемые невеселым и горделивым упрямством. Наматывать круги и спирали по зеленеющей финифти трав.
Подстегиваемые; одержимые. Точно какая-то муха укусила их в раннем детстве. Впрочем, понятно какая. Вон она, бедолага: до сих пор тычется в плексиглас. Зудит, единая в двух тельцах, синхронно с обеих сторон перегородки, как бы сама с собой разговаривая - и сама себя не слыша.
Максим Семеляк
Кто-то вроде экотеррориста
Егор Летов о внутреннем космосе, застое рок-музыки и будущем человечества
Сибирская группа «Гражданская оборона» выпустила новый диск под названием «Зачем снятся сны?». Семьдесят минут музыкального материала складываются в удивительное психоделическое предание. Вероятно, это самая спокойная и светлая запись коллектива, некогда славившегося в первую очередь своими шумом и яростью.
- «ГО» очевидным образом движется нелинейно. С каждым новым альбомом развитие происходит не по принципу «лучше-хуже» или там «круче-мягче» - сам охват становится шире. «Сны» в этом смысле производят впечатление совсем уж панорамного диска. Насколько важен для тебя момент систематизации приобретенных знаний?
- Этим альбомом мы посадили ДЕРЕВО (не путать с фантазийным наивным деревом с обложки «Звездопада»). И все отростки, веточки и цветы его - чистые, кристальные и солнечные экстремальные состояния сознания, которые необходимы человечеству. Иначе не было бы религиозных метаний, поисков новых галлюциногенов и ментальных практик. Того, чем занимаются во все времена художники-визионеры. Скорее даже, может быть, это и не дерево, а нечто вроде огромного сверкающего одуванчика.