Еще рисует пейзажи (в основном - виды родной деревни) и пишет стихи.
IX.
В 1990 году в Норильске, когда первый секретарь ЦК КП РСФСР Иван Полозков встречался с коллективом горно-металлургического комбината, из толпы выскочил двухметрового роста страшный мужчина, который закричал, что, мол, сколько можно терпеть этих коммунистов, и давайте сбросим Полозкова в штольню. Полозков ответил, что сбрасывать его не нужно, потому что он сам как раз хотел спуститься посмотреть, как работают горняки. На глубину 1 100 метров спускались вместе со страшным мужчиной.
На домашний телефон в те дни звонили неизвестные почитатели, обещали оторвать голову, расстрелять и Бог знает что еще. Звонили жене, звонили дочери, звонили членам аттестационной комиссии, когда дочь защищала диссертацию кандидата медицинских наук. По Курской области и Краснодарскому краю ездили репортеры «Огонька» и «Московских новостей», искали компромат - не нашли (я нарочно рылся в подшивках, действительно - ничего конкретного про Полозкова нет, зато оборотов вроде «Иван Кузьмич, как-то очень обидно видеть слово „Российская“ в наименовании вашей партии» - гораздо больше, чем даже разоблачений сталинских злодейств).
«Русскую жизнь» некоторые называют наследницей перестроечной прессы. Я, в общем, согласен с этим сравнением (считаю его лестным), и, на правах наследника перестроечной прессы, хочу извиниться перед Иваном Кузьмичом Полозковым за то, что творилось вокруг его имени восемнадцать лет назад. Понятно, что революция без врага - это не революция, и перестройке действительно больше всего на свете был нужен враг, которым можно было бы пугать впечатлительную аудиторию. Но то, что этим пугалом стал успешный губернатор, честный коммунист, хороший умный дядька Полозков - за это по-настоящему обидно. Особенно если учесть, что ничего уже не вернешь.
Вечная мерзлота
Две Колымы и одна пенсия агрария Юрия Брюханова
Зона
Меня арестовали во дворе моего дома, в селе Алзамай Иркутской области, во время заготовки дров на зиму и судили за невыход на работу. После четырех классов средней школы я пошел на завод, работавший для фронта, и после войны он не был снят с военного положения. Невыход на работу приравнивался к дезертирству; я тогда просто не успел привезти из леса дрова, и мне пришлось пропустить на работе день. Теперь мне вовсю светило пять лет - за обвинительные приговоры судьям тогда давали надбавки к окладу. А у меня через полгода от голода и холода умер брат - дров привезти в дом было уже некому.
Человеком, спасшим меня в следственной тюрьме, был Варлам Шаламов. Он был старостой камеры. А общая камера - это когда триста человек спят сидя, а покойников подтаскивают к выходу из камеры только тогда, когда они начинают пахнуть. «Привет тебе, пионерия, шлет Лаврентий Берия», - так встретили меня, когда я вошел в камеру (мне тогда пионерский галстук служил и шарфом, и утиралкой для соплей). И если вы думаете, что это был знак расположения, то ошибаетесь: малолеткой меня уже не считали (поскольку уже исполнилось 16), а совершеннолетним я не был (18 еще не исполнилось). На раздаче баланды стоял Шаламов. Если бы он не наливал мне погуще, меня через месяц такой жизни подтащили бы к выходу.
Через полгода меня освободили на очень странных условиях - «по списку мертвых». Вызвали к начальнику зоны, и говорят: «Подписываешь неразглашение обстоятельств ареста и выходишь отсюда. Едешь домой и сидишь тихо. Если кому-нибудь проговоришься, получишь пять лет вдобавок к своей статье». Я говорю - а жить-то мне как без документов? Ах, тебе еще и документы? Может, ты на свободу не хочешь? В общем, выбора особенно не было. Я выходил из зоны, шагая за труповозкой, как будто я тоже мертвец, только ходячий. Открывавший ворота безоружный вохровец (в лагерях так устроено, один без табельного впускает-выпускает, другой с автоматом его прикрывает с вышки) говорит своему напарнику вертухаю: «Давай шлепнем этого щенка от греха. Он все равно окочурится где-нибудь назавтра, а проблемы у нас будут нешуточные, что мы его выпустили». Я шагал через ворота как на ватных ногах - ждал, что тот выстрелит.
До дома добрался на товарняке. Вся моя семья к тому моменту работала в колхозе за трудодни, то есть на самом деле - за краюшку хлеба. Я подождал маленько, сунулся за паспортом: мне его, что самое удивительное, выдали. А паспорта тогда были кодированные, и у меня стояло «1147», что означало «освободившийся из мест», и любой мент мог с одного взгляда определить, что со мной делать и куда меня тащить.
Армия и учеба. Иркутск
Больше всего тогда хотелось учиться. Я когда слышу слова «выбор профессии», мне смешно делается. После вонючей зоны, после беспросветного колхоза мне хотелось учиться хотя бы чему-нибудь. Я пошел на завод, в цех холодной обработки металла, и окончил вечернюю школу. Это советская власть мне позволила. Проблемы начались потом, когда захотелось в Иркутский авиа-техникум. Там, кроме паспорта, понадобилось свидетельство о рождении, которое осталось на зоне, - кто, мил человек, твои папа и мама? Пришлось мне идти за повторным свидетельством, а с таким документом было ясно, что человек - бывший враг народа. Посмот-рели они на мой паспорт кодированный, на мое свидетельство - и дали мне от ворот поворот. Я вернулся на завод.
В 1953 году, как известно, прошла бериевская амнистия, и работать стало некому. Как вы думаете, кого отправили на лесоповал вместо вышедших из зон? Солдат. Каких солдат? Стройбат. Из кого набирали стройбат? Из бывших зэков. В 1953 году я был вызван повесткой в военкомат и отправлен точно в ту же зону, из которой меня как мертвяка выпустили, только теперь здесь не было колючки и вышки, вместо конвойного был дневальный. Точнее, так: для начала меня отправили в бронетанковую учебку, и это хотя бы было похоже на армию. Но только выучился танк водить - отправляйся теперь на лесоповал, логика железная. А так - ну ровно все то же самое! Четыре года по воле партии и правительства я провел на лесоповале. На зоне не отработал - дашь стране древесины в армии. В Москве, значит, разоблачение культа личности, а мы, значит, лес валим. Это вам для сравнения.
Что солдат, что зэк - стране все едино: раб. Я сразу после дембеля решил поехать в Ригу, у меня там служил друг-старлей. Устроиться там не получилось, мест не было, и я пошел к вокзалу, чтобы брать обратный билет на Иркутск. Иду как положено, воротничок расстегнут. Останавливает меня патруль, ведут в комендатуру, несмот-ря на свидетельство о демобилизации. А там майор так смотрит на меня и говорит: «Сейчас придет картошки вагон, пойдешь разгружать его». Я ему - а ничего, что я дембель? Он говорит - а мне все равно, кто ты. Я говорю ему - а ты, скотина, сначала меня накорми и где поспать дай, а потом приказывай! И кулаком по столу грохнул. Расчета не было, что я дерзить буду. «Ремень сдал, звезду с пилотки снял и вон отсюда пошел! - заорал комендант. - И что бы не позорил наши ряды!» Я звезду с пилотки с мясом вырвал и ему швырнул. В ту же ночь сел на поезд и уехал.