Где тут было выжить Гоголю, европейцу, несмотря на все старательное декларирование собственной народности и простоватости? Простоватость эту он, кстати, сильно преувеличивал: происхождение его было знатное, воспитание книжное, корни его романтизма - немецкие. Он искренне верил, что с Чичиковым тут может что-нибудь случиться. А случиться не может ничего, кроме поломки брички, которая доедет куда угодно, пока она подвязана веревочкой, но немедленно развалится при попытке поменять ось.
А в самом деле, куда мог бы приехать Чичиков? Он ведь не женат, к Пенелопе не стремится, и какая могла бы у него быть Пенелопа? Вряд ли он составил бы себе состояние и остановился, не такой это был человек, да и нет окончательной Итаки для Одиссея. Был, конечно, бендеровский вариант - скупил мертвых душ тысячи три, взял под их залог титанический кредит и исчез; остроумно было бы пустить его по второму кругу, все по тем же помещикам, чтобы он убедился в некотором ужасе, до какой степени они не переменились, только одряхлели сами да обветшали дома их. Еще любопытней было бы сделать его странствие самоцелью - чтобы начал он скитаться по России, неостановимый, неудержимый, нигде не находящий облегчения, и метался бы со своим списком до тех пор, пока не пришел бы в земледельческий край, где его спросили бы, что такое душа. Он начал бы объяснять и, глядишь, увлекся бы, - но земледелец только глядел бы на него в каратаевском почтении, тупо моргая, стесняясь прервать и не решаясь уйти.
Русская Одиссея - это когда у странника нет Итаки. Роман без конца, с вечно сожженным вторым томом, обрывающимся на словах «И мы едва».
Михаил Харитонов
Том второй
Сжег, голоса велели
- Акунин - чума! - голосом женским, страстным, стервозным ткнуло меня, как шилом, куда-то под лопатку.
Я испуганно обернулся. Вообще-то Акунина обсуждать имело смысл в другом отделе, точнее - в другом зале. Потому что в этом продавали книжки хозяйственно-бытового назначения - про компьютеры, про имущественное право, а также рецепты быстрого обогащения и как манипулировать людьми. Я как раз скорчился у полки с компьютерной литературой, выискивая себе что-нибудь простенькое про электробытовые приборы фирмы, ассоциирующейся у меня почему-то с экономистом Явлинским, хотя и более успешной.
Так или иначе, я обернулся. За спиной стояла рыжекудрая красава, спелогрудая и крепкопопая, в зеленом, как это сейчас называют, топе. К нему был приколот маленький электробытовой прибор той самой фирмы, от него в девицу - под рыжие кудряшки - шли проводки. Девица скучала.
- Ну тебя, - высокий юношеский голос донесся от полки с книжками по бухгалтерским программам и автокаду.
- Еще скажи, что ты такое не читаешь, - девица тряхнула рыжиной. - Ты только Лукьяненко…
- Сто раз говорил, Лукьяныча давно не читаю, - голос незримого собеседника девицы был раздраженный и виноватый. Я про себя решил, что молчел, видимо, автора «Дозоров» все-таки втихую почитывает.
- Я не понимаю, что тебя прикалывает, - продолжал тем временем уличенный в дурновкусии юноша. - Фандоринский цикл - фигня полная. Про монашку - отстой. Про Достоевского - вообще не понял…
- Прочти сначала Достоевского, - авторитетно заявила рыжая. - Это по Раскольникову, альтернативный вариант…
- Не шуми, тут люди, - отбил атаку молчел. - Он бы Пушкина альтернативно продолжил… об Гоголя.
***
В стране отсыревших рукописей - которые поэтому не горят - самым известным сожженным произведением принято считать окончание «Мертвых душ». Скорбь - несколько лицемерная, и оттого особенно педалируемая - по этому поводу пронизывает русскую литературную критику вплоть до сего дня.
Напомним, как оно было.
«Мертвые души» писались с тридцать пятого года. Пропускаем изложение обычных легенд - про подаренный Пушкиным сюжет и все такое прочее. Это, в сущности, не важно.
Первый том имел успех - ровно какой надо, запланированный, с рассчитанной толикой скандалезности (цензура зарезала «Повесть о капитане Копейкине», вставленную в текст, судя по всему, именно в качестве жертвенного агнца - как атомный гриб в «Бриллиантовой руке»). Автор намерен писать еще - он приступает ко второму тому.
Работать он начал в сороковом году, в основном за рубежом - Гоголь ездил по Западной Европе, по теплым странам - Франции, Италии, жил в Риме. К сорок пятому году первый вариант в основном закончен, но тут Гоголь, внезапно разочаровавшись, сжигает его. Как объяснял сам автор - рукопись принесена в жертву Богу, за что писатель вознаграждается неким новым вдохновением: будет другой роман, устремляющий публику к возвышенному умосозерцанию.
О творческих планах на второй том сейчас обычно пишут в том смысле, что Гоголь намеревался «дать позитивчика в консервативном духе». Более почтительные прибегают к иносказаниям - например, сравнивают гоголевскую «поэму» с дантовской «Божественной комедией», в которой после «Ада» идет «Чистилище», не в пример более благообразное. Знаток герметической традиции сказал бы, что после нигредо, разложения, должно следовать альбедо, убеление, то есть переплавка и восстановление. Гоголь, наверное, согласился бы с такой интерпретацией - поскольку настаивал на том, что намерен дать картины некоего нравственного возрождения своего заблудшего героя. Что приведет и к нравственному оздоровлению читателя, а там и общества в целом.
Тут важно что. К началу работы над романом Гоголь приобрел репутацию гения. Более того, он сам в это поверил. И уже не сомневался в собственной гениальности, которую понимал как власть над умами.
Власть - да, была такая власть. Сейчас мы просто не понимаем, какое влияние имеет литератор на читателя в эпоху господства печатного слова. Чувства, испытываемые теми, кому посчастливилось родиться в нужное время в нужном месте с нужной мерой одаренности - обычно сходные. Это ощущение себя силой. Тот же Данте, к примеру, считал, что Divina Commedia «приведет все человечество в состояние счастья» - ни больше, ни меньше. Гоголь так не замахивался - он намеревался всего лишь исправить нравы в России. Впрочем, это еще как посмотреть, что претенциозней. Глядя из нынешнего века, представляется, что осчастливить человечество все-таки несколько проще.
Есть и вторая причина. Гоголь - как впоследствии Чехов, поднявшийся на фельетонах, - элементарно устал от амплуа «сатирика». Ему хотелось, наконец, заговорить всерьез, без ерничанья и карикатурки.
Увы, впрямую не получились. Все попытки Гоголя заняться открытой проповедью своих воззрений окончились не просто провалом, а крахом.
В сорок седьмом году выходят «Выбранные места из переписки с друзьями», публикой дружно освистанные. Даже друзья по лагерю - например, Аксаков - не скрывают гнева и отвращения. Белинский, глава нигилистов, пишет открытое письмо Гоголю - документ, редкий по цинизму, особенно в то относительно вегетарианское время.
Тут - небольшая пауза. Стоит обратить внимание, с какими чувствами либеральная критика (а другой у нас почитай что и нет) относится к умствованиям русских писателей. Нет либерала, который не плюнул бы в те же «Выбранные места», да еще обязательно с размазыванием. Я не говорю о звериной ненависти к Достоевскому - автору «Дневника писателя», тут уж все понятно, но началось именно с Гоголя.
Сейчас знаменитое «письмо Белинского» читают мало, а зря. В тексте простыми словами сказано, что публику интересует не художественность текста, а его идейная направленность, обязательно свободолюбивая - то есть клонящаяся к низвержению существующих порядков. Даже если книжка плохая, но с направлением, она будет любима, а нет - гонима.
Гоголь отвечает каким-то беспомощным бормотанием - «да как же так, братцы, да как же так можно, простите, если кого обидел». Но выводы делает правильные - бороться с этой сворой напрямую невозможно, тут они сильнее - нужно обратиться к привычному орудию, художеству. А тут он сильнее: к чему он не может призвать, то он может показать. А показывать Гоголь умел - «делать кино», как сказали бы сейчас. Спорить же с образами практически невозможно - это все равно, что спорить с тем, что сам видел. Гоголевский талант был именно такой силы.