А при том, что все гоголевские герои - хохлы. И Чичиков, и Коробочка, и Собакевич, и Ноздрев, и даже Плюшкин совершеннейший хохол. С виду не скажешь: нет у них ни чубов, ни усов, ни шаровар, ни красной и белой свитки, ни даже детей, которым помогают ляхи. Но и нет у них ничего, что указывало бы на их русскость. Неуступчивы, жадны, хлебосольны; не люди и даже не маски, а какие-то элементы таблицы Менделеева со своими особыми свойствами, из которых состоит русская почва, разъятая Гоголем. И в результате химической реакции проступает в них какая-то специальная малороссийская мягкость, нигде более в русской словесности не заметная, зато хорошо знакомая по «Вечерам» и по «Миргороду». И по всему тексту поэмы «Мертвые души» разлита тягостная рефлексия провинциала, почти инородца. Даже самый русский помещик Ноздрев - не что иное как зеркало, в которую смотрится эта рефлексия:
«- А вот же поймал, нарочно поймал! - отвечал Ноздрев. - Теперь я поведу тебя посмотреть, - продолжал он, обращаясь к Чичикову, - границу, где оканчивается моя земля. Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. «…» Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва.
- Вот граница! - сказал Ноздрев. - Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое«.
В этом самом месте и вправду пролегает истинная граница: герой заканчивается, путаясь с автором, и то, что принято считать бахвальством, оборачивается растерянностью, которую испытал когда-то юный Гоголь, приехав из малороссийского захолустья в центр огромной империи, растерянностью, которая легко может обернуться сумасшествием, когда чужим становится весь мир, спрессованный и сжатый: «Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится предо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном?»
Биографы и историки литературы исписали монбланы бумаги о том, как просторно неуютно и страшно было поначалу Гоголю в Петербурге. Но лучше всего написал об этом он сам - в «Портрете», в «Невском проспекте», в «Носе», в «Шинели». Повсюду разочарование и гибель, не верьте ни за что и никогда этому проспекту, мостам и мириадам карет. Столичная штучка Хлестаков жестоко отплатил провинциалам за то, что они поверили ему, но Хлестаков - лишь орудие, и появляется в финале пьесы этот ненасытный жестокий Петербург еще раз, в обличье прибывшего по именному повелению чиновника, и требует всех сей же час к себе; пьесу принято считать сатирой и не замечать в ней боли и ужаса, меж тем в «Мертвых душах» коллизия повторяется: автор явно сочувствует Ноздреву, простодушному мечтательному парубку, которого в конце главы нежданно-негаданно, по всем законам классической драматургии хватает капитан-исправник, и слова его звучат почти как из «Ревизора»: «Я приехал вам объявить сообщенное мне извещение, что вы находитесь под судом…»
Да что там Ноздрев, автор явно сочувствует самому Чичикову, господину средней руки, что вознамерился играть с жизнью ее же краплеными картами - накупить мертвых душ, заслужить общественное признание, сделать карьеру чиновника, добиться места в столице, - но даже Чичиков проигрывает. Всякий писатель всегда пишет о себе, и в Чичикове мы обнаружим гораздо больше Гоголя, чем ожидали, а в гоголевской России - значительно больше Малороссии, чем кажется.
Обо всем этом никогда не снимет фильм ни режиссер Бортко, ни режиссер Пинчук. Ни в одном самолете, следующем по маршруту Москва - Киев, не возникнет дискуссии на эту тему. Один хохлосрач на пустом месте. Там, где у Гоголя была одинокая рефлексия, у соседей по квартире возникает гвалт и мордобитие.
Борис Кагарлицкий
Свобода для бюрократа
Эффективность российского чиновника
«Есть такой анекдот…» - мой собеседник обаятельно улыбнулся и пригубил бокал вина.
«Значит, наши чиновники едут в командировку в Малайзию. Ну, там рестораны, увеселения всякие. А в последний день глава нашей делегации у малайского коллеги спрашивает, как у них с зарплатой? Тот отвечает, что плохо, жалование маленькое, еле на жизнь хватает. Откуда же у вас деньги? Малаец раскрывает окно, показывает:
- Видите там, роскошный подвесной мост?
- Вижу.
Малаец подмигивает:
- Двадцать процентов!
Проходит месяц и малайцы едут в Москву с ответным визитом. Ну, знамо дело, опять рестораны, гулянки, бани. Напоследок заходит малайский чиновник к российскому коллеге, спрашивает: а у вас как с зарплатой? Россиянин жалуется. Хуже, мол, даже чем у вас.
- И откуда же деньги?
Россиянин открывает окно:
- Видите тот великолепный двух-сотэтажный небоскреб.
Малаец напрягается, всматривается…
- Ничего не вижу!
- Сто процентов, - ликует россиянин«.
Собеседник снова отхлебнул вина и снова обаятельно улыбнулся. Он очень элегантен - в новом, с иголочки, костюме и великолепном дорогом галстуке. Совсем недавно его назначили курировать строительство технопарка где-то в Сибири.
Технопарк в Сибири так и не построили. Зато в парковой зоне появился уютный дачный поселок для местной элиты. А мой собеседник получил к тому времени новое назначение. Его повысили.
Почему- то я вспомнил «Мертвые души» Гоголя: «Скоро представилось Чичикову поле гораздо пространнее: образовалась комиссия для построения какого-то казенного весьма капитального строения. В эту комиссию пристроился и он, и оказался одним из деятельнейших членов. Комиссия немедленно приступила к делу. Шесть лет возилась около здания; но климат, что ли, мешал или материал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли был там получше».
Ну, прямо про наш технопарк. Ничего, что полтора столетия прошло, а дело никак не меняется. Способность отечественного бюрократа возвести строение совсем не так, не то, и не там, где по бюджету положено, остается неодолимой. Однако есть и отличие. Нынешние государственные мужи (и заодно некоторые дамы, поскольку за прошедшее время случилась эмансипация) отличаются по сравнению с гоголевскими героями изрядным самосознанием и даже некоторой циничной самоиронией. Они все в школу ходили, те же «Мертвые души» и «Ревизора» читали. С немалым, надо сказать, удовольствием. Но только в моральном отношении это их ничуть не исправило.
Проблема, конечно, в структуре. Почему-то шведский бюрократ деньги из казенного бюджета в собственный карман не перекладывает. Причем уверенности в высоких моральных качествах шведского функционера у меня, честно говоря, нет. Скорее - наоборот. Всякий, кто в западные края ездил, знает, что бюрократия там бездушно-рациональная. Не в стиле Гоголя, а в духе Макса Вебера. Четкое выполнение инструкций, даже самых идиотских, безупречное следование закону, даже самому нелепому и безжалостному. С русским чиновником можно договориться. Можно его подкупить. Можно взять на испуг. Можно просто упросить, объяснить ему свое бедственное положение, устроить истерику. В нем просыпается человек. Это человечное начало в бюрократе проявляет себя и тогда, когда он цинично растаскивает казенные деньги, и тогда, когда он совершенно бескорыстно, рискуя свои положением, нарушает инструкцию, чтобы помочь малознакомому человеку, запутавшемуся в сетях бессмысленных запретов и требований. Причем это будут не два разных чиновника - «плохой» и «хороший». Нет, это будет один и тот же функционер, поворачивающийся к нам своими разными сторонами. Жаль только, что порой нельзя наперед знать, какой именно стороной он к тебе повернется.
О том, что с российской бюрократией что-то не так, что она коррумпирована и неэффективна, все знают. Включая самих чиновников. Включая тех самых - коррумпированных и неэффективных. И они (в том числе самые коррумпированные и неэффективные) об этом страшно и искренне печалятся.