По форме в предисловии Юзовского все правильно. От вас требуют углубления, художественного обобщения, типизации. Против чего же тут возражать? Но это было только соблюдением формы, без которой нельзя пропустить в нашу печать статью.
Меня оскорбляло бездушие, насмешливое, ядовитое бездушие, с каким Юзовский относился не только к моему труду - это еще так-сяк, но он с таким же бездушием относился к жизненному материалу, из которого вышли пьесы тех лет.
Люди, явления, жизнь со всем ее бурным, удивительно поэтическим стремлением к социалистическому будущему, драгоценные pocтки социализма в сознании людей времен первой пятилетки под эстетическим пером Юзовского превращались, в лучшем случае, в «новый социальный материал».
«„Tемп“, - писал Юзовский, - это наивное освоение нового социального материала. Это двусмысленная честность документации. Это недоверие к „выдумке“. Это простоватая „добросовестность“ - „чтобы было, как в жизни“».
«Честность документации двусмысленна» - это казуистика, намек, усмешка, литературная чертовщина, которую Юзовский опять-таки намекающе расшифровывает как «простоватую добросовестность».
Короче говоря, 15 лет тому назад Юзовский рекомендовал нашей драматической литературе очень осторожно, очень недоверчиво, очень критически поглядывать на нашу действительность, иначе эта литератуpa будет «простоватой», «достоверной», но никак не художественной.
Именно для того и противопоставлялась правда художественная правде жизненной, а жизненность на сцене шельмовалась как «примитивный газетный очерк», чтобы потом в категорической и агрессивной форме утверждать, что у нас нет драмы и быть не может.
«…» Космополитизм, как явление антипатриотическое, неминуемо, по логике вещей, должен был разъедать и разъединять нашу среду.
В 1943 году, при обсуждении «Новогодней ночи» А. Гладкова, Юзовский бросил мысль о том, что драматурги старшего поколения постарели, а вот-де Гладков пришел из жизни, знает эту жизнь и утирает нос старикам. Старшее поколение противопоставлено младшему, явилась абсурдная проблема «отцов и детей».
Это только один пример вредительской работы на размежевание, натравливание, стравливание внутри Союза писателей в рядах драматургов.
Другой пример из области критических диверсий, который, на мой взгляд, вскрывает конечную и контрреволюционную сущность антипатриотизма. После огромного успеха фильма «Мы из Кронштадта» Вс. Вишневский написал сценарий «Мы - русский народ». В нем были те же достоинства и те же недостатки, ярко и контрастно выраженные, какие были в первоначальном литературном варианте сценария «Мы из Кронштадта». Фильм «Мы из Кронштадта» вышел замечательный.
Что же случилось со сценарием «Мы - русский народ»? Его оплевал и осрамил Гурвич в своем критическом памфлете «Мультипликационный эпос», который считался «вершиною успеха» Гурвича.
Я не буду разбирать этот пасквиль не столько на сценарий, сколько на русский народ, где высмеивался и оплевывался героизм русского народа. Выделим это главное и вспомним последствия. Тогда у нас пошел гулять термин «козьмакрючковщина», в особенности в драматургии и кинематографе. Критики-антипатриоты нас предостерегали от героических сюжетов и героических образов. Это-де «квасной патриотизм», «козьмакрючковщина», то есть «наивная» выдумка, ничего общего с характером русского человека не имеющая.
Если мы говорим, что разгром антипатриотической группы театральных критиков очистит нашу атмосферу, усилит объединение наших сил, неминуемо даст свои положительные результаты в драматургии и театре, то мы практически говорим о живом нашем общем деле советских драматических писателей.
О корнях космополитизма и эстетства
Б. РОМАШОВ
Чтобы понять всю важность разоблачения антипатриотической группы театральных критиков, этих безродных космополитов, которые в течение долгого времени наносили вред советскому театру и драматургии, нужно оглянуться назад и проследить те истоки буржуазно-эстетского направления в театральном искусстве, носителями и продолжателями которого являются участники этой группы.
В своем выступлении по поводу журналов «Звезда» и «Ленинград» тов. А. А. Жданов приводил мысль Горького о том, что десятилетие 1907-1917 гг. заслуживает имени «самого бездарного десятилетия» в истории русской интеллигенции. «На свет выплыли символисты, имажинисты, декаденты всех мастей, - говорил тов. А. А. Жданов, - отрекавшиеся от народа, провозгласившие тезис „искусство ради искусства“, проповедовавшие безыдейность в литературе, прикрывавшие свое идейное и моральное растление погоней за красивой формой без содержания».
Как памятны эти слова! Как ясно обнаруживают они те далекие истоки антинародной, эстетски-буржуазной, формалистической линии в искусстве, которая была руководящей для этого отряда литературных гангстеров, с инструментами, взятыми напрокат у зарубежных собратьев по ремеслу.
Они бродили по закоулкам нашей советской драматургии и советского искусства, нанося удары направо и налево, отравляли сознание деятелей театра, и особенно молодежи, своей гнусной демагогической претензией на «борьбу за подлинное искусство, против «голой публицистики», против «лобовой постановки политических проблем в советских пьесах». Выхолощенные, проникнутые упадническим духом люди, считавшие Хемингуэя гением современной литературы, относившиеся с презрением к советской драматургии, имеют свою определенную генеалогию и своего прародителя. Имя этого прародителя - Мейерхольд.
Ведь история советского театра происходила на наших глазах, и мы помним тот период советского театра, когда услужливые космополиты всех оттенков принадлежали к так называемому «левому фронту» и молились на его руководителя Мейерхольда, который глумился над русской классикой, растерзывая в своих постановках Гоголя, Грибоедова, Сухово-Кобылина, Островского и, прикрывшись политическими лозунгами архиреволюционного содержания, сам трубил и заставлял своих сподручных трубить о том, что наступила «новая эра в искусстве», которой он, Мейерхольд, является родоначальником. Этот типичнейший космополит и антисоветский деятель, имевший в свое время довольно изрядные силы в своем лагере, был порождением именно того «самого позорного и самого бездарного десятилетия в истории русской интеллигенции», о котором писал М. Горький.
Еще до Октябрьской революции А. В. Луначарский назвал Мейерхольда «заблудившимся искателем», в котором живет «декадентский инстинкт жизнебоязни», и эта характеристика верно отражает сущность Мейерхольда как театрального деятеля. Он больше всего ненавидел русский театр, театр жизненной правды и быта. Он всегда ратовал за так называемый «условный театр», за подмену жизненной правды выхолощенной, самодовлеющей театральностью.
«…» Это тот самый Мейерхольд, о котором с таким восторгом писал критик Юзовский, что он, Мейерхольд, «вернул Островскому идеал, которым Островский обладал, но не решался его обнаружить» (!). Вот какие гнусности писал этот клеветник об Островском - величайшем нашем драматурге, являющемся создателем русской национальной школы в драматургии. Юзовскому до этого не было ровно никакого дела. «Островский был пламенным поклонником испанского театра, - пишет этот критик-космополит, - писатель московских купцов (!) увлекался похождениями испанских гидальго. В бытовых замоскворецких драмах он давал отражение комедий „плаща и шпаги“! Пришел Мейерхольд, и бытовой „Лес“ прозвучал как блестящий театральный памфлет, а в Счастливцеве и Несчастливцеве многие узнали Дон-Кихота и Санчо-Панса». Так писать мог безродный космополит, поплевывающий с высоты своего пигмейского «величия» на великую гордость нашей русской культуры! Он обвинял А. Н. Островского в «идейном двурушничестве», в «реакционных симпатиях».