…Когда она бежит в слезах к своей машине, решив, что уходит от меня окончательно, она вдруг оглядывается и видит, как меня выволакивают окровавленного, без сознания, раздевают (в этом тоже - ты не находишь? - есть какая-то мания, еще похлеще вечных «столиков»), ставят на колени перед человеком с плохой улыбкой так, чтобы мое лицо находилось ровно у него перед ширинкой, и начинают снимать все это на мыльницу.
«И тогда я понимаю, - сказала она, - что теперь ты опозорен, ибо они выложат это в интернете, - и принимаю решение, что теперь я вернусь к тебе - останусь с тобой навсегда».
(Женщина, рассказывая мне все это, не дрожала и не плакала, но смотрела внимательными темными глазами, так умеют смотреть только женщины и сторожа. Она отлично отдавала себе отчет, что проговаривает сейчас некую важную сакральную вещь, которую я могу услышать только раз в жизни. И эта вещь была про жертву, про способность к подвигу и про степень ее любви. Только она не знала, что у меня очень в этом смысле богатый опыт, и уже с первых ее фраз про сон, я знал, чем это все кончится. И это «я останусь с тобой навсегда» читалось мной уже как «и теперь ты уже никуда от меня не денешься, ведь куда же тебе бежать, петушок». Но больше всего мне понравилось это «выложили в интернет»: как будто это гипотетическое обнародование моего унижения что-то могло поменять, ибо я уже тогда тайно перебирался во Внутренний Город, паковал чемоданы и не читал ничего: ни интернета, ни ЖЖ, ни газет - так что даже если бы ЭТО случилось пусть и в реальности, и СВИДЕТЕЛЬСТВО ЭТОГО выложили бы даже на Красной площади под гогот толпы, я бы этого просто не заметил.)
И я засмеялся.
- Почему?
- А потому, Вася, что все имеет свою изнанку и после того как сон рассказан, он оборачивается в реальной жизни вот чем… Меня (так уж случилось), которого в жизни никто не тронул и пальцем, ну кроме папы, стеганувшего меня однажды по заднице сапожной подметкой (он же был сапожником, я разве не говорил? странно…), именно женщины, которые считали, что любят меня (и я думаю, действительно любившие), именно они ставили меня в своих снах раком, прижимали мое лицо к чужой ширинке, били до посинения, выносили без сознания и даже публиковали это в инете на дальнейшее поругание и глумленье. Чтобы потом омыть во сне мои раны, и теперь уж остаться со мной, опущенным, навсегда… А проснувшись, они рассказывали мне об этом, дрожа и плача… Или не плача, но глядя такими прекрасными женскими темными глазами прямо в душу. А разве ты не знаешь, Вася, что чужие сны про нас, нам рассказанные, имеют обыкновение осуществляться? И пусть не реально, не повторяясь потом с точностью до цвета обоев в жизни. Но поселяясь в нашем сознании, где-то под первой корягой, и оставаясь там навсегда (в отличие от женщин). Не знал, Вася? Ну так теперь знай… Вот такая любовь.
- Но они ведь, наверно, сильно страдали? Эти женщины, когда рассказывали. Им просто было нужно с кем-то поделиться.
- Конечно страдали. Я тоже очень страдал, помнится, когда в феврале 19… года мне, еще в той жизни, приснилась моя женщина, сидевшая на ослепительном пятачке из солнца и столбиков пыли, в каком-то совершенно нереальном месте. Таком нереальном, что было понятно, что это конец. Вокруг рос невнятный туманный синий кустарник, она сидела за круглым белым столиком (без комментариев), на который падало солнце, отчего смотреть становилось совсем нестерпимо (стол бликовал, и все это было залито таким невероятным прохладным светом, что становилось трудно дышать).
И все бы ничего, но у женщины на лицо (такое молодое и милое даже во сне) была натянута чужая желтая кожа. Ну как у яблока, когда оно долго полежит в холодильнике. Причем было понятно, что эта кожа - навсегда.
И только карие ее и молодые по-прежнему глаза смотрели внимательно и отчаянно.
Словно у бурундучка. Откажется он от меня или нет, - думала она.
- И что?
- А ничего, Вася. Естественно, я сбежал. Причем очень подло сбежал. Знаешь, как говорят с собакой, которую отдают усыпить? Приторно ласково, ненатуральным голосом - я стал говорить, что мне нужно отлучиться на пять минут и что я тотчас вернусь. Вот только схожу по делам. А у самого стучало в мозгу: «Скорей, скорей… И никогда больше».
…Женщина смотрела на меня, когда я, пятясь задом и чуть ли не кланяясь, уходил в кусты. И опять все отлично понимала.
От этого взгляда - оставленного умирать в змеиной коже бурундучка - я и проснулся.
Весь в слезах.
Точнее - нет: я проснулся рыдая (тоже милое занятие).
Кстати… Я потом тоже очень страдал. Так страдал, что рассказал об этом сне своей женщине. (Сон, между прочим, криво, но сбылся, когда мы уже расстались через четыре года после сна: есть такое заболевание, когда на некоторое время лицо больного как бы покрывается маской. Потом проходит. Если больной не умер.) Бедняжка.
- Она?
- Нет, я… Это же я так страдал, что не мог удержаться и рассказал. Значит, я - бедняжка. Ты же про это спрашивал, когда спросил «но они ведь тоже, наверное, страдали»?…
- То есть ты, получается, тоже не святой?
- Ну какой я святой. Если бы был - то чего бы я жил в этом Городе…Есть такой поэт Дмитрий Соколов (он сейчас не пишет). Я очень люблю его одно стихотворение:
Вот и я примерно так же… С пятном.
- Ну и какие же сны тебе теперь снятся в этом твоем (прости господи) Внутреннем Городе?
- Да никакие. Точнее один. О том, как в зимнем поле расцвел, понимаешь, ЦвЭток. Через «э» оборотное. Прямо в снегу.
Кругом был мороз, а он стоял себе там - в чистом поле - сирота сиротой, один-одинешенек. Позванивал своими кудельками на стылом воздухе, потрясывал лепестками среди метели, ярко-красными живыми пестиком и тычинками помахивал… И был он так законченно счастлив, что даже не заметил, как в поле его, ближе к весне, - и продуло.
- И что?
- А ничего… Почихал-почихал, да и помер.
По- моему, все справедливо.
Дмитрий Быков
Расти большой
Величие и падение русского мальчика
Русский мальчик - редкий литературный тип, который не столько извлечен литераторами из жизни, сколько в нее внедрен. Это облагороженный, модернизированный и подкрашенный тип лишнего человека. Детство способно облагородить все: недаром существует апокриф о Стасове, увидевшем как-то годовалого младенца, ползавшего по полу в задранной рубашонке к умилению родителей и гостей. «Хорошо, - одобрил Стасов, - а вот ежели бы мы все так с задранными рубахами забегали?» Ребенку легко сходит с рук все, что невыносимо во взрослом человеке, - посему один из самых отвратительных и опасных социальных типов в истории решено было назвать «русским мальчиком». Операцию эту над ним совершили два желчных и едких писателя, два сентиментальных садиста - Достоевский и Салтыков-Щедрин. Грубо говоря, РМ в их текстах - трогательный молодой человек, у которого есть совесть; и что самое ужасное - он искренне полагает, что совесть есть только у него. Во взрослом человеке такие взгляды невыносимы, но в мальчике даже милы.