Политическая биография наркомвоенмора также ушла в область архивов. Безусловно, теперь уже никто не сможет оспорить того, что именно он возглавлял Октябрьское восстание, именно он выиграл Гражданскую войну - однако революция была торопливо «предана», а классовая война кончилась капитуляцией революционных шашек перед всепобеждающим мебельным гарнитуром. Многолетняя, вначале поддержанная элитой партии, а позже одинокая, горькая борьба Троцкого против Иуды, Каина и Сверх-Борджиа, как он называл своего противника в поздние годы, была обречена с самого начала. Конечно, Николай Иванович Муралов, лучший из троцкистов в армии, мог перестрелять сталинскую шайку еще в декабре 23-го, но ведь ранняя советская история - не политика, а догматика, собор, а не свалка, учение, а не маневр. Троцкисты, вместе с их «Стариком», полагались на «объективные силы общественного развития», а не на пулю, как те, кому эта мрачная русская «объективность» на самом деле была на руку. Собственно, самих троцкистов было в действительности исчезающе мало. Студенты, интеллигенты, едва-едва рабочие - в то время как против них чугунным тараном шла огромная общинная масса, «ленинский призыв» из избы - в райкомовцы, вохровцы и прочие патриотически мордатые корнеплоды. Безусловно, если бы Троцкий считал себя и своих друзей не научными коммунистами, а участниками закрытого ордена вроде иезуитов, им удалось бы не отдать Россию во власть баньки, водки, плетки и балалайки. Но марксисту положено было носиться с «массами» - вот массы и погубили своих не в меру благородных, восторженных благодетелей. Впрочем, намеки на заведомую социальную катастрофу «партийного авангарда» содержались уже в самой теории «перманентной революции», которую Троцкому так и не простили патриоты-корнеплоды. Теория, в частности, гласила: 86%-й русский крестьянин - это тупик, безнадега; прорвав слабое звено в державной цепи, революционеры могут рассчитывать только на помощь восставшего Лондона-Парижа-Берлина. А не будет его - зарастет весь марксизм лопухом и капустой. Так и случилось: заграница не помогла, мировой пожар не зажегся, и, оставленные наедине с лаптями и семечками, все блестящие деятели Коминтерна были буквально прихлопнуты веником, которым приходящие с мороза толстощекие вертухаи обметали свои сапоги. «Давай пристрелим его по-бырому, а, Вась, - так примерно говорили друг другу колымские конвоиры Шаламова, - мы же в кино опоздаем, там „Свинарку и пастуха“ показывают, а эта контра троцкистская еле идет».
Все, что оставалось бывшему вождю в аду тридцатых - заново переживать несбывшееся, мысленно искать защиты у того, кто уже не мог предложить ему «блок против бюрократии». Как-то раз, в норвежской эмиграции, Троцкому приснился Ленин. «Вы устали, вы больны, вам срочно нужно отдохнуть, посоветуйтесь с врачами», - говорил изгнаннику его мертвый наставник. «Я ответил, что уже много советовался, и начал рассказывать о поездке в Берлин, но, глядя на Ленина, вспомнил, что он уже умер, и тут же стал отгонять эту мысль, чтоб довести беседу до конца. Когда закончил рассказ о лечебной поездке в Берлин, в 1926 г., я хотел прибавить: это было уже после вашей смерти, но остановил себя и сказал: после вашего заболевания…» В последние годы жизни только сила воли принуждала Троцкого продолжать борьбу - все его русские спутники умерли или были убиты. «Раковский был, в сущности, моей последней связью со старым революционным поколением. Теперь не осталось никого. Потребность обменяться мыслями, обсудить вопрос сообща давно уж не находит удовлетворения. Приходится вести диалог с газетами, т. е. через газеты с фактами и мнениями», - печально замечал он в дневнике. Итог известен: политика Троцкого погибла с ним. Впрочем, он был готов к этому: перед самой войной он сказал, что если и победа над Гитлером не принесет мировой революции, то значит, Маркс ошибался, и политэкономическая логика всей прожитой жизни будет перечеркнута. Но и это не остановит его: значит, будет какое-то новое, подчиненное иным законам сражение угнетенных против угнетателей, и он, Троцкий, все равно будет на стороне тех, кто слабее, тех, кому хуже.
Что же до личных качеств предводителя двух Интернационалов - они навряд ли смогут придать его образу дополнительные черты, привлекательные для всех равнодушных к истории коммунизма. Троцкий-полководец, с его децимациями и грозными приказами, был демонстративно, с античным оттенком жесток, Троцкий-нарком, окруженный царскими офицерами, насаждал бонапартистскую, аракчеевскую даже дисциплину, Троцкий-публицист, не уступавший Чуковскому и Дорошевичу, был слишком беспощаден к тем, кого считал бесполезным сором исторического процесса. Да и в частном измерении он всегда был скорее нежелательной для окружающих единицей. По точному замечанию Луначарского, «огромная властность и какое-то неумение или нежелание быть сколько-нибудь ласковым и внимательным к людям, отсутствие того очарования, которое всегда окружало Ленина, осуждали Троцкого на некоторое одиночество». Разве что Троцкий-старик, впервые растерянный и беспомощный, невольно показал свою уязвимость, слабость, человечность. В 1930-х у него были поразительные записи в дневнике. Сначала он неожиданно долго и подробно пишет о расстреле царской семьи, о том, как удивил его тогда Свердлов сообщением, что «Николай? Расстрелян. А семья? Тоже». Спустя почти двадцать лет он убеждает себя, что другого выхода не было, что Романовы пали жертвой династического принципа, что в 1918-м нужно было победить или погибнуть любой ценой. А затем идет другое, как будто не связанное с предыдущими рассуждениями:
О Сереже никаких вестей и, может быть, не скоро придут. Долгое ожидание притупило тревогу первых дней.
Сережа - это сын, расстрелянный в России. Другой сын, Лев, тоже погибнет, как и сестра, как и первая жена, как и муж дочери, как и жена сына, как и старший брат, как и один из внуков.
Но даже и этот невозможный ветхозаветный кошмар когда-то забудется. Во всяком случае, помнить Троцкого следовало бы в связи с совершенно иным, важнейшим, на мой взгляд, обстоятельством.
Лев Давидович, сопротивлявшийся судьбе в несчастном двадцатом веке, живший в условиях светского, секулярного общества, считавшийся главой материалистического, безбожного направления в политике, явил собой, тем не менее, пример несгибаемого, упрямого религиозного подвижника. Никакие предательства, никакие ссылки, тюрьмы и казни, наветы, удары и покушения не смогли сломить его и подчинить. Вопреки времени, вопреки всему политическому миру он провозглашал свое: революция возможна только во всемирном масштабе, сталинская клика ответит перед судом международного пролетариата, и не слушал несущегося в ответ - двурушник! вредитель! обер-шпион! Или, другими словами, «последнее слово ко мне рекли: „что-де ты упрям? вся-де наша Палестина, - и серби, и албанасы, и волохи, и римляне, и ляхи, - все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестишься пятью персты! - так-де не подобает!“»
Надо сказать, что сам Троцкий, подсознательно, быть может, но все-таки догадывался, кем он на самом деле являлся в той драме, которая виделась ему всего лишь классовой коммунистической войной. В 1935-м он удивительным образом замечает: