В детском мире всегда много страшного да чудесного. Все равно, где поленья шуршат - в печурке или каминушке. Страшны взрослые разговоры - только нянечка их понимает, потому что ничего не понимает. «Вау, вау, вау», - лают в черном вечернем саду тети с большими красными ртами. По саду бегают беленькие ксюшки, мандрашки, звездюльки и куршавельки. У них норковые шкирки, кикелки тительные, титешные болталки. Стой, дурак-банкирка, ах ты пинкодистый какой, толстосумчатый. Стороной крадется ползучий офшшшор. Какой-то шустрик, версчлявый габан, хотел за два огурца счастье купить. Страшно, няня! По двору ходят таждыки и убзеки, моют черный лескус.
Да это ж никакой не таждык, это же наш дядя Данунах!
Но нянечке не страшно: «Не зови дядю Идрисхона данунахом, мама заругает!»
«Но он же сам себя так зовет! Я, говорит, данунах, есть пошел!» - «Это он в шутку говорит» - «А он таждык?» - «Таджик, таджик» - «А это страшно?» - «Что ты, спи! Я тебе сказку расскажу» - «Лучше опять расскажи, какие на свете есть ахтырки!» - «Ну, хорошо! Есть на свете город Ахтырка. Он самый красивый город на всей земле. Там в каждом окне стоят цветы в розовых горшках. По воскресеньям там во всех домах лепят вареники…» - «А песню про комод споешь?» - «Спою. А ты лежи, укачивайся». И няня тихо, нежно поет старинную колыбельную: «Я вам денежки принес, за квартиру, за январь. Ой, спасибо, хорошо-о-о, положите на комод!».
Спи, любимый. Расти скорее.
* МЕЩАНСТВО *
Людмила Сырникова
Западно-восточный желудок
О русской гастрономической мультикультурности
Есть у меня старый знакомец, которого в шутку, хоть мы и с первого дня на «ты», я зову Алексей Семенычем. Алексей Семеныч - щекастый розовый парень с круглым улыбающимся лицом, из тех, про кого незнакомые тетеньки «из интеллигентных семей» говорят: «Из-под коровенки». Алексей Семеныч - большой умница и искусствовед. Так вот, на днях решили мы с Алексей Семенычем поужинать, для чего пошли в грузинский ресторан «Генацвале». Последний раз я была там очень давно, лет пять назад, и успела позабыть, что ресторан имеет два входа. Шел дождь, зонт валялся в машине, и мы поскорее юркнули в ту дверь, что поближе.
- А в чем разница между тут и там? - спросил Алексей Семеныч стоявшего в дверях молодого грузина в строгом, дешевом и старомодном двубортном костюме.
- Совершенно никакой разницы, - ответил грузин, сцепив маленькие руки на уровне груди и сжав их. После секундной задержки он улыбнулся гостеприимно и слегка снисходительно и переместился с пяток на носки, а потом с носков на пятки. Стоявший у него за спиной здоровенный русский детина в бурке и сванской шапочке широко осклабился и жестом пригласил нас войти.
Мы вошли. Маленький грузин шел впереди, заведя правую руку за спину, а левую с некоторой неловкостью неся перед собой в полусогнутом положении, как сухорукий Джугашвили на кинохронике, хотя слегка торопливая пластика придавала ему большее сходство с дирижером, пробирающимся сквозь оркестр к своему пульту.
Нам было указано место за столиком в углу битком набитого зала, после чего грузин удалился в той же дирижерской манере, высоко задрав подбородок, будто бы под гром оваций.
Два столика слева от нас были сдвинуты, за ними пировала бухгалтерия: четыре разновозрастных дамы и двое мужчин. Один мужчина погасил бычок в бокале с вином и сказал: «Б…» За столиком справа сидели две подруги, одна в красном свитере, другая в белом. Та, что в белом, курила длинные сигареты More, вынимая их изо рта жестом, каким шпагоглотатель вынимает шпагу. «Нет, ты понимаешь, - говорила ей вторая, - я уже устала ждать». Первая вынимала сигарету изо рта, кивала, но глаза у нее были, как у человека, сидящего перед зеркалом. В зале был полумрак, с деревянных потолков свисали острые перцы чили, связки чеснока и какие-то еще колониальные товары - непременный атрибут всех без исключения московских ресторанов кавказской кухни. Подошла официантка. Я попросила минеральной воды «Боржоми», Алексей Семеныч сделал глаза, официантка рассмеялась. Мне стало неловко.
- Тогда «Рычал-Су», - исправилась я.
Потом мы с Алексей Семенычем стали ерзать на стульях и оглядываться по сторонам.
И тут в зал вошли трое мужчин с серьезными лицами. На них были одинаковые черные костюмы. Один мужчина, самый пожилой, был усат, карикатурно длиннонос и напоминал крестьянина из грузинской короткометражки, второй, помоложе, был лощеным и пухлым, как мелкий бюрократ из этой же короткометражки, а третий был похож на Хосе Каррераса, и уже этого было вполне достаточно. На полшага позади них остановились еще двое мужчин, в белых рубашках, с гитарами на ремнях. Они быстро оглянулись по сторонам, как люди оглядываются на автобусной остановке, после чего заиграли и запели. Во время пения они не приплясывали, не размахивали руками и не заглядывали в лица посетителям. Они просто открывали рты. Когда песня закончилась, они удалились так же, как и вошли.
Тем временем к нашему столику подошел молодой парень с бейджиком «Котэ» на форменной жилетке. В руках у него было две бутылки минеральной воды «Рычал-Су» и два бокала. Он разлил воду по бокалам, поставил бокалы перед нами. Все это он проделал, ни разу не взглянув на нас, с деловитым полупрезрительным лицом, потом удалился и, вернувшись с едой, расставил ее в правильном порядке. Пошевелив в воздухе длинными белыми пальцами, он опять пошел прочь, и даже спина его, казалось, излучала презрение.
- Гмадлобт, - сказала я в эту спину. Что по-грузински означает «спасибо».
Котэ повернулся. По-моему, он сделал это очень медленно, как поворачивается подстреленный киногерой. Его тонкие губы разъехались в счастливой улыбке. Мне показалось, что во рту у Котэ никак не меньше шестидесяти зубов. Он кивнул головой, приветственно поднял правую руку, слегка пританцовывая от радости. И пошел дальше.
- Все было нормально? - медленно, тоном, уверенным в ответе, спросил маленький грузин, когда мы выходили на улицу.
- Да, да, большое спасибо, - закивали мы.
Детина в сванской шапочке распахнул перед нами дверь.
- Почему он сказал «нормально», а не «вкусно» или «хорошо»? - спросила я Алексей Семеныча.
Но Алексей Семеныч загадочно молчал в ответ.
Грузинская кухня в советские времена была всенародно любимой, как и грузинские короткометражки, грузинское вино и грузинская поэзия, которую переводили на русский самые тонкие, самые талантливые поэты советской эпохи. Сами грузины - от академиков до таксистов - любили повторять, что Ромен Роллан, приехав по приглашению Горького в СССР, сказал, что Грузия - это советская Италия. Возражать этому историческому факту в грузинском пересказе было нельзя. Иначе вас никогда не пригласили бы в ресторан «Арагви». Но какое-то подобие средиземноморского изобилия и витальности Грузия и грузинская кухня в СССР и в самом деле являли. С тем лишь уточнением, что граждане СССР - как питавшиеся люля-кебабом в привокзальной шашлычной работяги, так и рефлексирующая интеллигенция, мотавшаяся в Тбилиси в творческие командировки, - не имели ни малейшего представления о средиземноморской кухне, нравах и народах. «За Пиренейскими горами лежит такая же страна; Богата разными дарами, но без порядка и она», - к словам, сказанным поэтом Колошиным полтора века назад, советскому человеку добавить было нечего. С Грузией он был знаком значительно лучше, и грузины, зная это, не зря «цитировали» Роллана.
Сегодня грузины чаще, чем в советские годы, любят придираться к качеству грузинской кухни в Москве. «Мамалыга была чуть теплая, а я с детства помню, что она должна быть горячая, сулугуни должен таять, таять в ней прямо у тебя на глазах!» Недоумеваешь поначалу, а после видишь, что это громкое недовольство есть маркетинговый ход. Зов из прошлого. Грузины немного ревнуют с тех пор, как открылись границы, и постсоветскому человеку стали доступны Испания, Италия и весь романский мир. Вспомните, намекают грузины, когда до Тбилиси можно было долететь самолетом «Аэрофлота» за 35, что ли, советских рублей, и там, в старом городе, во дворах, стоял густой запах свежеиспеченного хлеба пури, а вечерами к нему примешивался терпкий запах грузинского вина - вам, прилетевшим с сизой аэрофлотовской курицей в желудке, вам что, было плохо?