- Почему все же нельзя хоронить мужчину при галстуке? И при чем тут православный канон?
- Покойник в галстуке, - быстро отвечала мне осведомленная моя собеседница, - это как ребенок с пуповиной, обернутой вокруг шеи. Он там воскреснет с удавкой - вы это себе представляете?
О, Господи.
- Усмехайтесь, усмехайтесь, - говорила знающая женщина, - надо же знать, как правильно все это делать, как правильно хоронить. Надо знать такие тонкости! А если вам это не надо, то закиньте тогда покойного на дерево, как в Африке. Если знающим людям не доверять - тогда можно и на дереве. Отпеть по церковному - и на березу. Так хорошо будет? Вот вы б хотели на березу?
В принципе я всегда думала, что журналистов надо хоронить на деревьях. А журналистов - либеральных русофобов - именно что на березах. Так что я промолчала.
Дмитрий Воденников
Когда мы отлепимся
В коридоре
Писательница Марта Кетро написала в «Живом журнале», что видит оргазмы своих мужчин. «Оргазм каждого мужчины создавал у меня в голове особую вспышку света и цвета», - говорила она.
… Фиолетовый, розовый, черный, «а еще у одного - красный, будто мозги вынесло на стену (этот мальчик вообще много думал)».
«Остальные ушли во тьму времен со своими фонариками, а я уже много лет смотрю один и тот же кадр».
У меня в голове тоже - один и тот же кадр, но я не вижу оргазмов.
Я вижу - коридор.
А за окнами - отразившись в прямоугольном промытом зеркале - яркая загустевшая летняя зелень.
***
Бывает так: идешь с человеком через весь город, через май, черемуху, липы, через все эти глыбкие подворотни, через Яузу и сталинские дворы, сначала идешь медленно, потом быстрее, быстрее, трешься о воздух, глотаешь пустой солнечно-пасмурный день, все эти речные шлюзы, ограды церквей и неожиданный грубый сиреневый куст, вдруг возникший как воинский обелиск посреди обыкновенного московского двора, - и точно знаешь, что остановиться невозможно и разойтись тоже нельзя. И даже неважно, что вы еще малознакомы.
Все быстрей и быстрей, все смешней и смешнее - и, в конце концов, в последнем кафе, вы вдруг начинаете оба - как подорванные - так сильно смеяться (хотя особого повода нет и никто не сказал ничего смешного) - и вдруг говоришь себе: стоп. И ясно осознаешь, что вот теперь пора расходиться. Идешь домой один, улыбаясь.
Приходишь в квартиру, ложишься одетым на кровать. И чувствуешь изнеможенье.
Это ты кончил головой.
На следующий день - стыд и как будто похмелье.
«После коитуса каждый зверь печален».
Почему-то тебя это не удручает.
Ты ставишь точку. И понимаешь: что это только начало.
***
Мы тремся друг о друга в постели, как трутся трехмесячные кутята. («Кутенок» - это щенок, не котенок, так их называют в народе, в южных районах.)
Кто- то, наверное, читая наши публичные письма, будет уверен, что в постели мы выразительны и сексуальны, но это неправда.
… Мужчина, который жил с женщиной 9 лет (потом расстались, а она заболела, тяжело, с онкологией), разговаривает с ней по телефону… Говорить трудно: девятилетняя любовь не рвется, он понимает, что надо ехать и «держать за руку», а он не едет, потому что понимает, что все это неправильно, да и невыносимо, она же знает, что это не нужно, но хочет, чтоб он еще больше мучился и приехал.
Мужчина еще не знает, что встреча все-таки состоится.
И женщина приедет к нему, через год, когда у него уже будут другие отношения, но он не признается, и она скажет: «Расколдуй меня». А он ответит: «Нет».
И тут она резко начнет собирать свои вещи, а выйдя в коридор и натягивая летнюю куртку, станет плакать и кричать неприятным высоким голосом: «Ну неужели так сложно? Может, это в последний раз! Но ведь мне нужно: расколдуй меня, расколдуй - ведь у тебя же никого нет, ты же один, это же не измена, я понимаю, если бы измена…»
И он не сможет сказать, что он не один (впрочем, он никогда и не был один: почему в жизни все, как в трюмо, троится?), хотя это в тот момент будет неважно. С ней всегда все остальное было не важно.
И он расколдует.
Но дело даже не в этом.
А в том, что за все свои телефонные разговоры (очень редкие, к слову сказать) они выработают привычный способ прощанья: после мучительно-смешливых рассказов о том, что в группе, в которой лечат пациентов этим новым серьезным лекарством, все умерли, она говорит:
- Но я поняла - на самом деле смерти нет. Я не боюсь.
И он отвечает ей бодрым голосом (как бы хваля: за то, что поняла, он - ее, с высоты своего просветленья):
- Конечно! Ты все правильно поняла: смерти нет.
Да вот только однажды в установленный срок он скажет свое: «Смерти нет», - доверительным голосом.
А она ответит (после долгой паузы, очень звонко):
- Смерти, конечно, нет, - только она - есть.
И отвечать будет нечего.
Но она обязательно выздоровеет.
***
- Я вот, Аня, подумал, что самый важный секрет - это научиться испытывать жизнь. Испытывать не в смысле «проверять», а в смысле стоять столбом и понимать, что через тебя эта жизнь идет. Впрочем, почему обязательно стоять… Можно лежать. Но жизнь через тебя все равно идет.
- А почему не «проживать жизнь»? - спрашивает Аня.
- А потому что «проживать» (вы сами послушайте слово) это же процесс. А процессов мы, как известно, не понимаем. В слове «проживать» есть пункт А (с которого момент начинается) и пункт В - куда этот момент идет. В слове же «испытывать» этого нет.
Это точка. Точка, раскрывшаяся до размеров Вселенной. Или прихожей. И через эту точку идет свет. В котором ты любишь и себя, и другого, и чужого третьего (скажите, почему все так в жизни троится?). И все. И никаких «потом». Потому что как только ты спрашиваешь, что потом, наступает смерть. И смерть это как раз линия.
…«Когда ты уйдешь, я умру».
Что за муть?
Когда ты уйдешь - ты умрешь.
Поэтому я и не могу от тебя отлепиться.
И вот мы стоим - перед твоим ночным поездом - в моем собственном коридоре. Где сейчас нет никакой зелени в зеркале. В зеркале отражается стена возле ванной. Стена желтая. Никаких украшений.
- Мне кажется, я тебя больше никогда не увижу.
(Это ты так думаешь. А говоришь: «Все было просто чудесно. До свиданья, Сережа».
Ну или другое какое-то имя. Имя - неважно. Имя - можно и перепутать. Любовь любит переливающиеся имена.)
***
Есть у меня такая картинка, картонка. Висит на стене.
На картонке, выполненной в серых тонах, среди трав - лежит то ли мальчик, то ли уставшая Жанна д' Арк, то ли рыцарь-недоросток - в доспехах, которые ему велики. И то ли спит, то ли умер. Голова его по-детски зарылась в пучок травы, и шея по-предательски тонкая. А из спины вырастает куст, вроде - крапивы. И лошадь тянет голову из левого края, белая, как туман.
… Уже стоя в прихожей, собрав рюкзак, человек говорит другому: «А еще я тебе сделал подарок».
- Где, где мой подарок? - хищное такое движение рукой. Как у Горлума. («Где моя прелесть?») Второй человек задает вопрос так, как будто, по меньшей мере, он ожидает увидеть брюлик. Но брюлика он не ожидает. Это просто такая манера.
- Ты его потом сам найдешь, - отвечают. - Я хочу тебе сделать приятный сюрприз.
Человек (тот, второй, небескорыстный, предполагающий брюлик) как только закрывается дверь, сразу же забывает про свой подарок.
А когда уже собирается спать, садится на покрывало, но сразу вскакивает.
Сначала он думает, что под одеялом змея, но потом понимает, что нет, это что-то другое.
Под покрывалом лежит что-то плоское и прямоугольное. На змею не похоже (да и не шипит).
Откинул покрывало - там картонка. В стиле гризайль, серый мертвый подросток на фоне белесой серой травы: то ли рыцарь, то ли отчаявшаяся Жанна д’Арк, и лошадь тянет свою беловатую морду к кусту крапивы. И трава, и крапива, и лошадь помяты. И рыцарь помят.