Позавчера стало известно, что пьесу сняли. Кажется, сняли и директора. За пьянство. На большой сцене будем, очевидно, играть до весны. А филиал становится на ремонт до конца октября. Где будем играть второй сценой - неизвестно. Театр просится на гастроли в Ленинград. А Комитет не пускает и хочет выгнать вахтанговцев. Но в театре Вахтангова, только что выстроенном, нет круга и, следовательно, ряд пьес идти не может. Через 3 дня отпуск (со 2 июля), где будем играть никто не знает. Опять удивляешься?
«Плоды» имеют успех. Билетов достать нельзя…
С осени театр будет репетировать «Ломоносова» Вс. Иванова, «Дачников» Горького и «17-й год» Чаурели. Первую играет и ставит Ливанов, вторую - В. Орлов, третью - Кедров.
Вот тебе подробный отчет о МХАТе.
Снегири, 19 августа 1951 г.
Милый мой Боря!
Ты так меня потряс своим казанским письмом, что я в течение нескольких дней никак не мог очухаться, и потерял всякую способность логически мыслить. Поэтому тебе сразу и не писал. Да и что писать? Утешать - глупо. Надо действовать! Действовать надо непременно. Действовать методически, ежедневно, по одному и тому же месту, при непременном условии - спрятав в карман самолюбие и, обязательно, нервы. Прости меня, пожалуйста, за совет; я не знаю, по каким путям надо идти, но метод действия, убежден, я подсказываю тебе верный. Собственный опыт и наблюдения за людьми, попавшими в аналогичное положение, подсказывают мне это. Я убежден, что все изменится и изменится скоро. Поэтому меня огорчает не только сам факт, а твое с Ниной Александровной состояние. Вот о чем надо больше всего думать. Как бы мне хотелось вас обоих повидать. В конце сентября театр с 4 пьесами приедет в Ленинград. Едет, среди прочих, «Последняя жертва». Не знаю, попаду ли я в это дело; сейчас ведь отпуск, узнать не у кого. Очень прошу тебя мне писать, даже, если писать нечего…
6 сентября 1951 г.
Дорогой Борис! Письмо твое вчера получил. Все, дружок мой, понимаю. Если бы я хоть чем-нибудь и как-нибудь мог тебе помочь! Не видя тебя, не имея возможности поговорить с тобой обо всем подробно, - даже советовать тебе что-либо трудно! Да что советовать! Комитет поездку МХАТа в Ленинград запретил, хотя по ряду причин она театру предельно необходима; так что я в Ленинграде, во всяком случае, в ближайшее время, не буду. Я уверен только в одном: эта ситуация временна! Поэтому - во-первых, все, что находишь нужным делать - делай настойчиво и терпеливо, с учетом на изменение не в самое ближайшее время, а, возможно, позднее. Я пишу об этом потому, что знаю по опыту, - если не удается изменить что-то сразу, то иногда пропадает энергия и теряется вера в успех, а этого допускать ни в коем случае нельзя. Самый верный прицел - должен быть дальним, в смысле срока, разумеется. И второе, самое печальное в настоящее время - это здоровье Нины Александровны. Брось на это все резервы!
Мы возобновляем пьесы в условиях огромной спешки - со всеми вытекающими отсюда следствиями. Нового пока ничего не репетируется и по существу, кроме «Ломоносова» и «Дачников» - нечего; пьес новых, готовых, как говорится, в портфеле театра нет…
Москва. 23 октября 1951 г.
Дорогой Борис! Написал тебе письмо. Надел шляпу, чтобы опустить его в почтовый ящик, - и в этот момент получил твое. Не ответил сразу, потому что все решался вопрос, попаду ли я во МХАТовский концерт, который состоится 19 ноября в Ленинграде. Только сегодня этот вопрос разрешился. Увы! Меня не берут. Чем, сам понимаешь, я очень озлоблен и огорчен; опять тебя не увижу! Очень, очень стремлюсь тебя повидать и поговорить обо всем. Что поделаешь! Не судьба, значит. Но есть надежда, что так или иначе в Ленинград загляну.
В театре все постепенно разваливается - и в основном, и в мелочах. Иногда просто диву даешься - как же это никто не остановит? Очевидно, всему свое время. «Дачники», в которых я занят - уже около месяца, как распределены, но репетиций нет. Откровенно говоря, об этом не жалею; совсем не рабочее настроение, да и пьеса, думается, не пойдет. Репетирую каждый день старье: все вводы и возобновления. На двух сценах идет почти 30 пьес. Времени даже на формальное возобновление не хватает. Одна пьеса шла без репетиций совсем. После ремонта в филиале, где было сделано все новое электрооборудование - нет времени на монтировочные репетиции. Какие бывают накладки - срам! А если бы ты только знал, как вводят новых исполнителей! Некоторое исключение представляют пьесы Кедрова. И то!…
Должен сознаться, что я внутренне совсем растерян, как относиться к этому безобразию и развалу? Мне уже поздно стараться походить на этих корифеев - шкурников и ханжей - никогда не уважал, а как быть и что делать? Видеть, как растаскивают и распродают этот некогда великолепный театр и молчать - нечестно, - бороться, лезть в бутылку - и глупо и, каюсь, нет на это ни сил, ни веры. Поэтому по слабости, в которой тоже каюсь, остается третье: честно делать свое маленькое дело. Знаю отлично, что это не выход! Сейчас в Москве на смотре самодеятельных коллективов - прогремел студент Ленинградского университета Горбачев (Горбачев Игорь Олегович, 1927-2003, народный артист СССР, главный режиссер Ленинградского театра им. Пушкина. - Ред.) в роли Хлестакова. Он имеет приглашения и во МХАТ и в Малый театр. Ты его не знаешь?
Публикация, предисловие и подготовка текста Натальи Колотовой
Скажи-ка, дядя!
Москва 1812 года. Воспоминания очевидца. Окончание
На другой день, 3 сентября, в том месте Москвы, где находился Гостиный двор, утром, черные тучи клубившегося дыма затмили половину небосклона, окрестности огласились ужасным грохотом, треском, воем и свистом бури, обыкновенно появляющейся во время больших пожаров. Все истребляющий огонь, разрушая огромные здания, пепелил богатство, хранившееся в лавках.
Во время пожара Гостиного двора, один купец решился идти посмотреть на бывшую там с товаром свою лавку; через несколько времени, возвратясь удрученный, печально объявил, что кругом весь Гостиный двор объят пламенем и проникнуть внутрь рядов нет никакой возможности. Примечательно было, что сами неприятели желали потушить пожар, чтобы полакомиться московским богатством. Но, не имея пожарных инструментов, ходили сложа руки около разъярившегося пламени, как голодные волки около запертой овчарни, хлопали глазами, щелкали зубами и облизывались. Некоторые из купцов сказали: «Слава Богу, пусть лучше горит наше добро, нежели достанется врагу на расхищение. Господь даде, Господь и отъят! Буди имя Его благословенно во веки!»
Купец, бывший на пожаре, говорил: «Подождите, братцы, не торопитесь. Я еще не все вам досказал, есть поважнее обстоятельство: ходивши около пожара, у Лобного места, увидал я ехавшего верхом на лошади неприятельского чиновника, в шитом серебром мундире, в трехугольной шляпе с плюмажем, он подманил рукою меня к себе, дал сверток печатных объявлений! - И при сем рассказчик вытащил из пазухи несколько листов и, раздавая их окружающим, улыбаясь, продолжал: - «Французские подданные! Читайте прокламацию вашего нового императора Наполеона!» Все с большим любопытством начали читать прокламацию, она была напечатана в два столбца, один на французском, другой на русском языке. В заглавии красовался герб Франции, а под ним курсивными буквами объявлялось: «Воззвание к московским жителям!» Сколько могу припомнить, оно состояло из следующих пунктов:
1-й. Русскому духовенству дозволяется на обыкновенных церковных правилах отправлять Богослужение!
2-й. Городские власти и чиновники, служащие в разных присутственных местах, приглашаются к исправлению своих должностей!