Лишь в 1955 году Ирина Константиновна вышла на волю. Друзья, имевшие дом в Малоярославце, пригласили ее к себе. В Калужскую область Каховская приехала не одна, а вместе с подругой по лагерю и ссылке - поэтессой Марией Николаевной Яковлевой. В 20-е годы Яковлева публиковалась под псевдонимом Марианна Ямпольская. Она хорошо знала Есенина, Пастернака, Маяковского и вообще литературную Москву того времени. В Малоярославце они прожили шесть лет. Незадолго до смерти Ирина Константиновна написала друзьям: «Интереса к жизни я не потеряла. Люблю природу, детей, хорошие книги, музыку, волнуюсь газетами, - а ведь казалось, что после пережитого, после непереносимых потерь и свет солнца погаснет для меня». Какой же неисправимой идеалисткой надо было быть, чтобы так жить! И ведь в это время у нее уже было тяжелое онкологическое заболевание.
1 марта 1960 г. Каховской не стало. Московские друзья поставили на ее могиле памятник. Позже в эту могилу захоронили урну с прахом Марии Яковлевой.
Если бы Донской совершил свой подвиг в годы Великой Отечественной войны, его бы наверняка представили к званию Героя Советского Союза. А почему бы, собственно говоря, не представить его к званию Героя России посмертно? Позволяют же себе нечто подобное современные правители Украины. Будем рассматривать эту публикацию как официальное обращение к верховному командующему Вооруженными Силами РФ.
Организатор и вдохновительница убийства Эйхгорна была щедро награждена коммунистическим режимом десятилетиями ссылок и лагерей.
* ДУМЫ *
Аркадий Ипполитов
О наслаждении
Про английскую готику и не только
Испытываем ли мы страх смерти после смерти? Интересный вопрос, на который довольно трудно ответить. Судя по сообщениям главных авторов мировых путеводителей по загробному миру, Вергилия и Данте, никто им на страх смерти не пожаловался. Жалоб было много: на скуку, на однообразие, на утомление, но о страхе смерти как-то все забыли. Умалчивают о страхе смерти и души, вызываемые с помощью медиумов. Их, правда, об этом и спросить забывают.
Смерть от многого избавляет. В том числе и от страха, права дурацкая поговорка: снявши голову, по волосам не плачут. В аду уже нечего бояться. Вот ужас - это пожалуйста, сколько угодно, вместе со страданиями и отчаянием. А страха нет, он исчезает. Растворяется в других ощущениях и чувствах. В раю тоже нечего бояться. Любопытно, есть ли страх в чистилище? Страх перевода в ад? Впрочем, православные существование чистилища отвергают.
Переживание страха естественно для человека, это один из признаков физического бытия. Более того, можно сказать, что страх - один из параметров бытия. Во всяком случае - бытия осознанного. Страхи многочисленны и разнообразны: один боится ящериц, другой - обвала на биржевом рынке. Один боится полысеть, другой - исписаться, третий - что жена ему изменяет, а четвертый боится всего сразу. Именно в силу индивидуальности переживаний, количество страхов безгранично. Страх сопутствовал человеку всегда, и мы им наслаждаться приучились, и оставляем крошечки души и капли тела для страха во всех его проявлениях. Страх Божий изначально присущ любому человеку, или, по крайней мере, должен быть ему присущ.
Страх - один из признаков существования, «боюсь - значит существую». Страх - один из признаков благополучия.
Страшно потерять любовь, власть, богатство, талант. Когда их имеешь. Но потерял - и все, никакого страха. Если ты боишься смерти, значит, ты еще чуточку жив. Идешь по ночному кладбищу, кресты стоят, мрак, все замерло и затаилось, тишина жуткая, страшно, вдруг кто-нибудь вылезет, схватит холодными, склизкими пальцами за ногу, потащит куда-то. А вылез, схватил, потащил - и никакого страха, один ужас. Ну, потом может быть боль, еще что-нибудь, поседеешь весь, заикаться начнешь, но страха уже никакого. Конечно, понятия «страх» и «ужас» путаются, взаимопроникают и заменяют друг друга. Категория ужасного издавна входит в систему эстетических оценок человечества, и изображение ужасного всегда было одной из главных задач искусства. Ужасное часто совпадает с понятием безобразного, без которого невозможно осознать столь важную для эстетики абстракцию, как красота. В готике эстетика безобразного играла очень важную роль, всякие там разные химеры собора Парижской Богоматери, дьяволы на резных капителях, изображения Страшного суда и ужасы живописи Иеронима Босха, одного из последних великих представителей средневекового мышления. А мы смотрим на ужасы, ими созданные, и испытываем приятное эстетическое чувство.
Известно пристрастие эстетов к карликам, уродам, бородатым женщинам и прочим экстравагантностям природы. Красота, конечно, страшна, но и безобразие - страшно красиво! Веласкес, например, или фильм «Уродцы» Тода Браунинга. Вообще-то трудно себе представить, как карлики Веласкеса с наслаждением оценивают тонкость и психологичность своих портретов, так же как и героев Тода Браунинга, с восхищением на себя взирающих. Так для них-то ничего особенного в этом зрелище нет, реализм нормальный и голый. Приятно рассматривать эти шедевры мирового искусства, когда у тебя ручки и ножки на месте или почти на месте, и по холке нежно гладит чувство страха, что ножки и ручки можно потерять. К наслаждению безобразным всегда примешивается наслаждение страхом.
Если ты испытываешь страх старости, значит, ты еще хоть как-то и где-то молод. Вот кто-то хватается за стволовые клетки, золотые нити, ботокс, лифтинг, увеличение груди, члена и липосакцию. От страха старости? В молодости - да, бывает. Конечно, это еще и результат стремления к совершенству, и дань общепринятому. Но это также и страх перед грядущим: может, я в свои пятьдесят еще обновлюсь так, чтобы мне семидесяти не стало никогда. Но мне для этого должно быть пятьдесят, а не семьдесят. То есть должна оставаться хотя бы видимость того, что как-то можно подновить свою физическую оболочку, чтобы она пришла в соответствие с внутренним ощущением, против грядущего протестующего. А стало семьдесят - и боятся уже нечего. В семьдесят ботокс, лифтинг, увеличение груди, члена, стволовые клетки, золотые нити и липосакция - уже одно чистое искусство, обман, уловка, осознанные и продуманные, без гнева и пристрастия. Старость страшна только со стороны, для молодежи, но в семьдесят тебя уже покидает страх, что тебе семьдесят исполнится. Может остаться только страх, что тебе исполнится семьдесят один, но это - редкость, семидесяти одного уже мало кто боится. Мечты о попытке вернуть молодость - не страх. Это тоска, ностальгия, совсем другое чувство. Игра старости в омоложение не свидетельствует о страхе, это просто ее, старости, времяпрепровождение. Вполне достойное. Пиковая дама бесконечно значительнее Лизы.
У замечательного барочного генуэзского живописца Бернардо Строцци есть великая картина под названием «Старая кокетка». Она изображает сильно декольтированную старуху, сидящую спиной к зрителю, лицом - к зеркалу. Буфы, ленты, в руке старуха кокетливо держит розу, перед зеркалом раскиданы всякие драгоценности, жемчужные ожерелья, а в прическу ей втыкают страусовое перо две молоденькие служаночки, пышненькие, с личиками. Лыбятся за ее спиной, чистые обезьянки, в общем, «старая графиня *** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту, давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад». С юности мне эта картина из Пушкинского музея очень нравилась, но я заметил метаморфозу, происходящую с ней. Годы идут, и чем дальше, тем все более и более значительным становится лицо старухи, отраженное в зеркале, все более спокойным, горделивым и выразительным, и все более противно хихикают две нечесаные мартышки, снующие вокруг нее. Суетливые, гаденькие, мелкие. Считают ее страшной, чтобы замаскировать свои страхи. Она же, величественное безразличие, очищенное от мелочи физиологичности, воплощенная Европа, культура, прекрасна и бесстрашна, как Жанна Моро в роли Маргерит Дюрас. Мартышкам же страшно, они маскируют свою растерянность за мелочными и жалкими ухмылочками. Безнадежность достойнее надежд, кастраты избавлены от страха кастрации. Потеря больше, чем обладание.