Отец обожал А. М. Она рассказывала мне, как в детстве ее берегли и кутали до того, что когда она бывала на каком-нибудь детском празднике, вся детвора сбегалась смотреть, «как Шуру Д. одевают». А когда у нее был уже трехлетний сынишка и она уходила с ним гулять, то отец в отчаянии волновался:
- Опять детей одних отпустили!
И несмотря на такое воспитание, а может быть, отчасти и благодаря ему, так как в натурах сильных часто именно оно вызывает протест, - А. М. всей своей жизнью доказала силу своего характера. Нежная женщина бодро выносила изгнание, лишения кочевой жизни, аресты, опасности гражданской войны, не раз смотрела в глаза смерти - не утрачивая своего изящного спокойствия и выдержки.
В 1908 году атмосфера в России сгустилась настолько, а деятельность А. М., в связи с развитием событий, усилилась настолько, что уже трудно стало отводить глаза полиции «уроками кройки», лекциями «о вреде ношения корсета беременным женщинам» и т. д. Под такими предлогами А. М. провела 52 нелегальных собрания, но, наконец, товарищи предупредили ее, что слежка за ней стала серьезной. Ее брошюры конфисковали, собирались привлечь ее за «призыв к вооруженному восстанию» - это означало пожизненную каторгу: осторожность диктовала своевременность отъезда. Но приближался женский съезд, который партия собиралась использовать для своих целей, и А. М. не хотела покинуть своего дела. Раз она ушла из дома с одним портфелем: товарищи предупредили ее, чтобы она домой не возвращалась - так как у нее на квартире засада. Так она и не вернулась больше к себе - навсегда покинула свой уголок с воспоминаниями прошлого, с вещами и портретами покойных отца и матери… Она перешла на нелегальный образ жизни. Куда-то заходила помыться, закусить, куда-то переночевать, кочуя по знакомым и друзьям, не боявшимся гостьи, разыскиваемой полицией.
За это время она часто ночевала у нас. У нас и днем и вечером бывало много народа, собирались артисты, писатели, музыканты, часто приходили поздно, после театра, - так что ее приходы могли быть незамеченными. Кроме того, швейцар при нашем доме оказался нашим другом и всегда предупредил бы в случае слежки. На самом женском съезде она появиться официально не могла - но имела неосторожность войти в зал послушать выступления ее учениц: сама она обещала товарищам не выступать. Но темперамент унес ее - она не выдержала и вмешалась в дискуссию под чужим именем. Ее удалось каким-то чудом увести благополучно из зала, но на другой же день мы узнали, что зал оцепила полиция и пошла проверка документов. А. М. уже там не могло быть - она лихорадочно ходила по платформе Вержболово, не зная - выпустят ее или задержат.
Последнюю ночь перед отъездом она провела у нас. Мы устроили для нее вечер, полушутя вспоминая некрасовских «Русских женщин». Композитор Василенко играл свои вещи, артисты декламировали, пели, - каждый старался «на память» дать ей лучшее, что мог. На другой день она уехала, а ее доклад был прочтен работницей Волковой.
Она же переехала границу с чужим паспортом - и надолго рассталась с Россией.
***
С тех пор для нас с А. М. началась новая жизнь - в письмах. Ведь у писем есть своя собственная жизнь. Я особенно убедилась в этом, перечитывая нашу переписку с А. М. за несколько десятков лет. Ничто так, как письма, - разумеется, если они написаны искренно, - не отражает жизни человека, его переживаний, настроений и внутреннего облика. Всегда мы сравнивали нашу дружбу с золотой нитью, проходившей через всю нашу жизнь. Иногда на этой нити завязывался узел: такими узелками были для нас наши встречи. Каждый раз, как я попадала за границу, если только А. М. была в «досягаемом месте», я посещала ее, иногда специально ездила повидаться с ней. Наши встречи мы обе считали «праздниками жизни». Выбирали такое время, когда она была более или менее свободна, между двумя агитационными поездками или лекционным турне, а я давала себе отдых после напряженной работы - выхода новой книги или постановки новой пьесы. И встретившись - мы словно сбрасывали с себя десяток лет, превращались в двух счастливых школьниц на каникулах. Обе мы умели работать - но умели и пользоваться отдыхом, каждым его днем, каждой новой прогулкой, новым впечатлением.
Уже в 30- х годах, из Швеции, А. М. писала мне:
«У моей секретарши стоит голубая гортензия. Для меня этот цветок сплетен с весной Груневальда, с твоей поездкой в один из средневековых городов Германии… Какой?» (Это я оставила ей голубую гортензию, уезжая на два дня в Гарц. О моей поездке туда я напечатала очерк под названием «Бабушкин ларчик» и посвятила его А. М.)
Она продолжает:
«Связан с нашими веселыми вечерами на Губертус-аллее. И умели же мы тогда посмеяться!» Действительно, мы умели смеяться - и веселились по самым пустячным поводам.
Вспоминаются милые эпизоды… Вот мы в скромном пансионе в Груневальде. Вечером, уже лежа в постели, говорю очень серьезно:
- Ну, теперь расскажи мне что-нибудь об Австралии.
Она, заплетая на ночь волосы, не менее серьезно отвечает:
- Замечательно интересная страна! Можешь себе представить - там деревья растут корнями вверх, рыбы летают, у птиц вместо перьев…
Я прерываю ее:
- Да я хочу, чтобы ты мне рассказала о положении женщины в Австралии - а ты о птицах!
Она начинает хохотать. Я говорю ей:
- Тише - за стеной живут сердитые старые дамы…
А. М. смутно помнит, что в случаях шума принято стучать в стенку сапогами, но не совсем ясно соображает, кто должен стучать. Она обращается ко мне с сияющими глазами и восклицает:
- А мы в них сапогами!
Тут уж начинается такой хохот, что никакие сапоги не помогли бы…
Вот мы в Монтре, в чинной гостинице над озером, куда я уговорила ее приехать ко мне на несколько дней, спустившись с высот Шальи, где она жила, и оторвавшись от работы.
Уже поздно. В гостинице тишина. В окна проникает аромат цветов с балкона и свежесть воды… Я рассказываю А. М. про свою поездку в городок Эставайе, где я смотрела народный спектакль на воздухе, действующими лицами которого являлись, как в Обераммаргау, Христос, Мария, Пилат и т. д., но это не была наивная средневековая мистерия, а специально написанная для этого представления пьеса. Одно из действий происходило во дворце римского наместника Пилата, принимавшего вельмож из Рима, и вот распорядитель пира заявлял, что для развлечения гостей выписаны греческие танцовщицы… Танцовщицы появились на сцене. Это были воспитанницы городских школ, барышни лет по 16-17. Все они были в одинаковых белых кисейных платьицах, с накрахмаленными юбочками, в широких розовых кушаках, завязанных сзади бантом, в белых чулочках и черных туфельках. Они скромно вошли на сцену, очевидно мучительно стесняясь, и начали танцевать: нечто вроде польки - раз-два-три, влево; реверанс; и раз-два-три, вправо; реверанс; и опять раз-два-три, влево, - при этом глаза их были с ужасом устремлены на палочку дирижера. Таковы были греческие танцовщицы. Я в лицах изобразила это все А. М. - и результатом было появление испуганной горничной, решившей, что с нами истерика…
Еще: Мюнхен, кафе Луитпольд. Время не обеденное, народу почти никого, но мы зашли пообедать. Обе веселые, в белых костюмах, с цветами…
Заказали обед и, чтобы отпраздновать встречу, бутылку шампанского. Прислуживавший нам кельнер долго присматривался к нам: опытность его подсказывала ему, что мы «приличные дамы», но то, что мы были одни, смущало его… Когда мы уходили, оставив ему почти всю бутылку шампанского и щедрые чаевые, он не выдержал и спросил:
- Простите, сударыни, разрешите узнать: из какой вы страны?
Я не обинуясь почему-то ответила:
- Мы с острова Фиджи.
Это было неожиданно и для него и для А. М. Он остолбенел и долго смотрел нам вслед, а она, выйдя на улицу, неудержимо расхохоталась: вот как мало нужно было, чтобы веселье вырвалось из нас, как шампанское из бутылки… И мало кто так очаровательно и заразительно смеялся, как эта серьезная политическая деятельница после своих трудов, - в ее смехе были сотни серебряных колокольчиков и журчание ручьев весной…