Чудная смерть, чудная сцена, достойная кинематографического гения Мела Гибсона. Уж Мел Гибсон сумел бы двойной бифштекс из Гелиогабала и Юлии Соэмии полить кетчупом столь изобильно, что кассовые сборы его гамбургеру были бы обеспечены. Антонен же Арто, закончив свою книгу о Гелиогабале, отправился в психиатрическую больницу. А во время написания сидел в кафе «Куполь» и бормотал стихи, и рычал: «Я Гелиогабал, безумный римский император», и откидывал волосы с изнуренного лба, сверкал глазами, провозглашал грядущую революцию, всеобщую гибель и уничтожение мира. Вокруг же сидели друзья-интеллектуалы, вроде Анаис Нин и иже с нею, и восхищенно шептали: «О, да, да-да, ты - Гелиогабал, ты - безумный римский император», и пожирали влюбленными глазами вдохновенные черты прекрасного лица великого человека, и, затаив дыхание, ждали всеобщей гибели и уничтожения мира. Ждать, впрочем, оставалось не так уж долго, на дворе был 1933 год.
Мне очень симпатичен Антонен Арто и его книги, в том числе и «Гелиогабал», в которой есть много чего, помимо заготовок сценария для Мела Гибсона в соавторстве с Тинто Брассом, вроде описаний оргий, когда в момент исступленного пароксизма хриплые голоса их участников взвиваются до истеричного контральто, и выступает юный император, обнаженный, с золотым пауком на лобке, вонзающим свои лапки в его белую кожу, осыпанную золотой пудрой, так что при каждом движении на позолоченных чреслах выступают капли крови, и кружится в диком танце, увлекая за собой бесноватых кастратов, содомитов, вакханок, раздетых, растрепанных, в разорванных шелках, кольцах, браслетах, цепях и каменьях, и визжат как полоумные цитры, цимбалы, систры, флейты, тамбурахи и тамбурины, и везде - раздавленные розы и гроздья винограда, все спариваются всевозможными способами, вздымаются огромные фаллосы, специально отобранные со всей империи, и император, юный, белокурый, губастый, ползает на карачках среди всего этого драгоценного отребья, измазанный кровью, золотом, спермой и благовониями. Впечатляет, но как-то уж слишком гламурненько, прямо живопись Альма-Тадемы какая-то, и хочется сказать Антонену Арто: «Милый! Ну какой же ты Гелиогабал! Ну, посмотри на себя в зеркало, здесь же, в кафе Куполь. Ты - хороший и несчастный, у тебя лицо честного взыскующего истины интеллектуала среднего возраста, нервное и истощенное. А Гелиогабалу было четырнадцать, когда он воцарился, и восемнадцать, когда его в дерьме утопили. Твой папа не Каракалла, а простой марсельский обыватель. Ты лучше и чище. Успокойся, утри испарину с лица, не выдавай желаемое за действительное, и ну их к черту, всех этих тинейджеров с их нецеленаправленной гиперсексуальностью, всех этих Колдунов и Биланов, мы с тобою, мы - в Париже, не расстраивайся, все пройдет и Бог простит».
Что может быть слаще славы беспредела? Но надо же и разум иметь. Вот, например, Жан Жене, до чего отвязный был, а все же написал пьесу «Гелиогабал», да и сжег. Может, мальчишку стало жалко? Жан же все-таки большим гуманистом был, это видно по его описаниям детских тюрем и симпатии к арабским крошкам, оставшимся сиротами после израильских обстрелов. Гелиогабала тоже жалко, и это вовсе не парадокс из серии «бедный Гитлер».
Гелиогабал был внучатым племянником императора Септимия Севера и сириянки Юлии Домны. Его современник Геродиан так описывает его: «Был он в цветущем возрасте и красивейшим из юношей своего времени. Вследствие того, что в нем соединялись телесная красота, цветущий возраст, пышные одежды, можно было сравнить юношу с прекрасными изображениями Диониса. Когда он священнодействовал и плясал у алтарей, по обычаю варваров, под звуки флейт и свирелей и аккомпанемент разнообразных инструментов, на него более чем с обычным любопытством взирали прочие люди, а более всего воины, знавшие, что он царского рода, да и к тому же привлекательность его притягивала к себе взоры всех… И вот воины, часто бывая в городе, заходили в храм для поклонения и с удовольствием взирали на юношу». Вслед за Геродианом всем хочется воображать себе Гелиогабала красавцем, чему противоречат его изображения, представляющие толстогубого юношу с неправильными, почти негроидными чертами лица, обрамленного шапкой густых вьющихся, кажущихся белокурыми, волос. Его взгляд задумчив и тускловат, подернут дымкой аутизма. Красив ли он? Нет, только юн, похож на обреченного барашка. Дурень, Фалалей-переросток из села Степанчиково, так что понятно, что он «с упоением плясал, одеваясь в самые пышные наряды, украшая себя золочеными пурпурными тканями, ожерельями и браслетами, надев венец в виде тиары, покрытой золотом и драгоценными камнями. Одежда у него была чем-то средним между финикийским священным одеянием и мидийским пышным нарядом. Ко всякой римской и эллинской одежде он испытывал отвращение, говоря, что она сделана из шерсти, вещи дешевой; его удовлетворяли только шелковые ткани. Он выступал под звуки флейты и тимпанов, якобы священнодействуя в честь бога». Плясал, плясал и доплясался.
Кроме довольно нейтрального рассказа Геродиана, есть еще два жизнеописания Гелиогабала: Кассия Диона и Лампридия. Они-то и полны сенсационных подробностей, привлекших авторов позднего времени, контрастируя с безыскусным повествованием Геродиана. Упоительные ужасы сексуального разгула расписаны именно у них, и они столь увлекательны, что почти никто не пытался в них усомниться. Чего только стоит рассказ Лампридия о том, как Гелиогабал, самолично режиссировавший сцену суда Париса, изображал в ней Венеру, на глазах всего честного народа отдавая свою задницу кучеру, выбранному им на роль Париса. Это уж прямо пародия, пир Тримальхиона из «Сатирикона» Петрония. Даже тот, чье знакомство с мифологией ограничивается только внимательным прочтением «Мифов» Куна, и тот знает, что Венере Парису отдаваться было не с руки по политическим соображениям, и что она предпочитала Адониса или Анхиза. У Гелиогабала же было какое-никакое, но классическое образование, да и советники по мифологии имелись, так что такого глумления над образованностью он себе бы не позволил. Лампридию, писателю победившей христианской партии, было все равно, что Парис, что Анхиз, главное - скомпрометировать языческого выродка, к тому же еще опасно настаивающего на поганом языческом единобожии, на поклонении Солнечному Богу, в чем он являлся предшественником Юлиана Апостата. Или рассказ об удушении созванных на пир гостей лепестками роз, специально вываленных сквозь отверстие в крыше. Шикарно, но технически малоправдоподобно. Зато эти рассказы столь красочны, что повторяются всеми, и Антоненом Арто в том числе.
Тот же Геродиан сообщает, что после посещений трущобных рынков Гелиогабал лил слезы над нищетой своих подданных. После оргий-то как пробирает. Мальчик был чуткий и чувствительный, обходя престарелых сенаторов, расспрашивал их, есть ли у них гомосексуальный опыт. Сенаторы краснели и мялись, хотя с точки зрения психоанализа вопрос самый что ни на есть заурядный. Ввел в сенат женщин, чем сейчас могут возмущаться только Бен Ладен и его команда. Упорные слухи о том, что Гелиогабал хотел запретить гетеросексуальные браки, неверны; сам император за свою короткую жизнь три раза был женат и поощрял любовь во всех ее проявлениях. За время его правления Рим не вел ни одной войны, и в провинциях не было ни одного восстания. Убийств совершил немного, всего два, гораздо меньше, чем его предшественники и наследники. Например, всеми хвалимый солдафон Александр Север, его кузен, сменивший Гелиогабала на императорском посту. Кровь во время его правления лилась, но в основном кровь жертвенных животных. Провинции, вроде бы, были Гелиогабалом даже довольны и о смерти его сожалели.
Мальчик просто хотел солнца и мира. Во времена зрелого социализма была популярна песенка, в которой детский голосок звонко и трогательно выводил: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я», - типичная песенка Гелиогабала. Он хотел жить легко, весело, пританцовывая, и он мечтал сделать свою империю похожей на ту безобидную Страну развлечений, куда бежал Пиноккио со своим другом Фитилем, счастливую страну детства: «Эта страна не была похожа ни на одну другую страну в мире. Ее население состояло исключительно из мальчиков. На улицах царило такое веселье, такой шум и гам, что можно было сойти с ума. Всюду бродили целые стаи бездельников. Они играли в орехи, в камушки, в мяч, ездили на велосипедах, гарцевали на деревянных лошадках, играли в жмурки, гонялись друг за другом, бегали переодетые в клоунов, глотали горящую паклю, декламировали, пели, кувыркались, стреляли, ходили на руках, гоняли обручи, разгуливали, как генералы, с бумажными шлемами и картонными мечами, смеялись, кричали, орали, хлопали в ладоши, свистели и кудахтали.