- Поговори с ним, батюшка. Он тебя послушается.
- На что же ты жалуешься?
- Равнодушный он. Никогда не накричит, не накажет. Хоть бы ударил!
- Ну так слава Богу, что ж тебе не нравится!
- Нет, батюшка, если бы любил, то бил бы.
Баба так молила, что отец вызвал благодушного мужа и изложил ему жалобу его жены.
- А чего ее бить-то? - ответил муж. - Убирает чисто, послушная, как ягненок.
Опять приходит жена.
- Муж у тебя тихий, всем довольный, - говорит ей отец. - Живи, как жила, и будь счастлива.
- Нет. - Баба ни в какую. - Коль он меня не бьет, значит, не любит. Все мои соседки битые, а я нет.
Измученный, отец велел опять послать за мужем.
- Не отступается твоя жена. Раз так, накажи ее как следует. А уж потом живите с Богом и будьте счастливы. И вот что, - добавил отец, - высеки ее на совесть, вот увидишь, как рукой снимет.
Так все и было сделано, семья продолжала оставаться образцовой, но жена больше не просила ее наказывать. Одного такого доказательства мужниной любви хватило ей на всю жизнь.
Вокруг говорили об освобожденных крестьянах, о тех, кто смог накопить немного денег и купить себе волю. Не помню, мог ли барин отказать своему крепостному в свободе за выкуп. Чаще всего крестьяне просили своего помещика отпустить их в город на заработки. И помещики, как правило, шли на это легко.
Когда крепостные получили долгожданную свободу, они не только платили оброк казне, но и выкупали землю у своих помещиков.
Мои сестры, в отличие от меня, росли тихими и послушными. Поэтому и относились к нам по-разному. Сестер никогда не наказывали, за исключением Лели (Александры. - Ив. Т.), которая рано повзрослела. Но Лелю любили. Любили не только наши родители, но и гувернантки, и все наши близкие.
Впрочем, родители наши были добры и ласковы. Детей наказывали сурово лишь тогда, когда видели в этом прок. В мое время воспитание было спартанским, и розги никого удивить не могли. Это считалось в порядке вещей. Кто-то из бабушкиных знакомых сетовал: «Скамейка для порки уж мала стала, а он все такой же непослух».
Отец мой был воспитанником Морского корпуса и до женитьбы служил морским офицером. Когда их пороли в младших классах, считалось доблестью не проронить ни звука. Того, кто не выдерживал, называли бабой.
Позже, после замужества, когда я вернулась в Россию с детьми из-за границы, чтобы повидать старых родителей, мой кузен Борис Тургенев говорил мне: «Без розог детей не воспитаешь. Не высечешь - не вырастишь».
Самого же Бориса в детстве мучила бессердечная мать. Ей мало было одной порки. Время от времени она привязывала его за руки к стулу, а за ноги - к другому. Несчастный висел так в горизонтальном положении. А она секла его, пока не посинеет. И, что меня возмущало больше всего, она затыкала ему рот платком, чтобы не слышать криков.
И это была женщина из благородной семьи, очень известной на Москве: ее сестра, основательница одного из монастырей, почиталась почти как святая. А тетушка Наталья очаровывала в гостиных своими разговорами, расточала направо и налево улыбки, и никто вообразить себе не мог ее жестокости. Все кроме членов семьи называли ее очаровательной.
Однажды во время поездки к родителям я навестила свою кузину Марусю Шапрон и провела у нее несколько дней. Это было в Симбирске. У нее были три сына и маленькая дочь, в которой она души не чаяла. А три брата-чертенка получали подзатыльники. Я никогда не видела таких непослушных и непочтительных к родителям детей. Но к наказаниям они, видимо, привыкли и сносили их с легкостью.
У кузины моей был взрывной характер. Ее муж был такой же вспыльчивый, и в доме не утихали ссоры. Дети в точности их копировали, играя в «маму и папу». Один надевал юбку и изображал мать, другой был отцом, третий - ребенком. Они садились у детского столика и играли в обед. Мальчик в юбке произносил:
- Я вам, Генрих Иванович, запрещаю говорить со мной в таком тоне.
- А я, - отвечал другой, - запрещаю вам, Маруся, подобным образом отвечать мне.
И вот уже летят вилки и ложки. Начинается неописуемый кавардак, и тот, кто играет ребенка, получает в результате подзатыльник. Родители, посмотрев, как их изображают, посмеялись и решили, что от детей ничего не скроешь.
Мои родители
Я горда и счастлива тем, что мне достались такие родители. Ни за что на свете я не хотела бы родиться в другой семье и носить другое имя. Вся жизнь моих родителей была посвящена детям. Они были для нас образцом христианской добродетели: сострадания к бедным, набожности, покорности воле Божьей в превратностях судьбы.
Отец мой на свои средства построил в Коровино церковь. По его словам, храм вместе со специально написанными образами обошелся ему в 30 тысяч рублей.
Забота моих родителей о бедных была известна всем. Скольких несчастных они похоронили за свой счет! Скольким сиротам стали отцом и матерью! На их попечении, например, находились четыре барышни, лишившиеся всяких средств. Две старшие жили в нашем доме; одна из них потом удачно вышла замуж, другую отдали учиться в гимназию, что затем помогло ей хорошо устроиться. Две младшие состояли в сиротском доме, попечителем которого был мой отец.
Мать постоянно помогала нищим. Когда мы уезжали из Самары, они приходили к нашему крыльцу и говорили: «Матушка, покидаешь нас! Что ж теперь с нами будет?» Мама также состояла попечительницей женского острога. По большим праздникам и на свои именины она посылала узницам корзины с жареным мясом, вареньем и другими угощениями.
Часто мать навещала несчастных заключенных, беседовала с ними о Спасителе и старалась наставить на путь истинный. Она рассказывала мне, как однажды говорила с двумя женщинами, приговоренными к розгам. Они обвинялись в детоубийстве. Одна из них после наказания прожила несколько дней и страшно себя винила. В раскаянии своем она благодарила Господа за то, что он покарал ее. И маму мою благодарила за заботу. Умерла она с глубоким религиозным чувством. Мама говорила, что, насколько известно, несчастная женщина совершила свое преступление в беспамятстве.
Другая женщина после наказания розгами впала в раж и проклинала маму, когда та перевязывала ей раны. Спустя какое-то время несчастная пришла в себя и была отправлена в Сибирь. Моя мать признавалась, что ей тягостно было видеть бесплодность своих усилий, сознавать, что не случилось приблизить к Богу эту заблудшую душу.
Я не знаю другой женщины, которая относилась бы к своему мужу с большим почтением и уважением, чем моя мать.
И отец всю жизнь испытывал к маме очень нежные чувства. Когда он говорил о ней, о ее добродетелях, слезы выступали у него на глазах. Однажды он рассказал, как они поженились.
Будучи молодым человеком двадцати пяти лет, он приехал в отпуск к своей матери. Тогда он был капитан-лейтенантом Черноморского флота. У отца было блестящее будущее, он страстно любил море и избранную службу. Но во время этого отпуска дома от него потребовали большой жертвы.
Однажды утром моя бабушка сказала: «Леон, ты у меня старший, я теперь вдова, твои братья еще учатся в университете. Некому больше помочь мне содержать наши имения. Прошу тебя: поселись поближе ко мне и оставь военную службу. Кроме того, женись, но выбери себе спутницу среди девушек нашего рода».
Материнское желание было для папы равносильно приказу. И он не колебался, хотя очень сожалел, что оставляет морскую службу. Отец начал посещать дома дальних родственников, где были девушки, которые могли бы составить ему партию. Однажды во время визита к князю Хованскому (дядя моей матери по материнской линии, у которого она воспитывалась, оставшись в 5 лет сиротой) отворил дверь в сад, где резвились юные кузины, одна симпатичнее другой. Глядя на Катеньку, отец промолвил: «Она очаровательна! И будет чудной матерью семейства».
И в самом деле, мама была очаровательной - ей еще не исполнилось 16 лет, - с большими васильковыми глазами и длинными светлыми косами до пят.
Препятствием к женитьбе было их родство в третьем колене. В то время даже для брака между троюродными кузенами требовалось специальное разрешение. Отец считался одной из самых блестящих партий: выдающийся ум, хорошее образование, безупречные манеры. К тому же он был богат: владел тремя тысячами десятин черноземной земли. Перед молодой семьей открывалось счастливое будущее.