Мой старший брат во время войны был командиром лейб-гвардии Кексгольмского полка. Помню его приезд с фронта в шестнадцатом году, приблизительно за восемь месяцев до революции. Я спрашивал, чем, по его мнению, кончится война. Он был убежденный монархист, ни о какой революции не думал, а если и думал, то со страхом. И меня поразил его ответ: «Кончится тем, что всех нас будут вешать». Очевидно, у него остались такие впечатления от солдатских настроений на фронте.
Еще я помню предреволюционные месяцы, крайнюю тревогу в обществе. Война затягивалась, чувствовалось, что Россия может эту войну не выдержать, потому что Германия оказалась гораздо сильнее, чем думали.
Но я помню хорошо 1 ноября шестнадцатого года, когда Милюков в Думе произнес знаменитую речь, где в первый раз упомянул об императрице Александре Федоровне в не совсем доброжелательном тоне. По тогдашним русским порядкам, о представителях царской фамилии нельзя было говорить в общественных местах ничего критического. А Милюков в своей речи, где он несколько раз вопрошал «Это глупость или измена?», сказал: «Россией правит пышно титулованная истеричка». Нас абсолютно поразила эта фраза. В печать она не попала, но, как и все, что делалось в Думе, моментально стала известной.
- Эта фраза была воспринята с негодованием, улыбкой или одобрением?
- Должен вам сказать, что императрица Александра Федоровна, по моему глубокому убеждению, несчастный человек. Она искренне хотела добра России. Но была оклеветана: о ней говорили всегда со злобой, упрекали ее в сочувствии Германии. А это не соответствовало действительности. Она себя чувствовала все-таки гораздо больше русской царицей, чем германской принцессой.
- А что говорили о государе в кругу ваших друзей?
- О государе говорили всегда с жалостью и каким-то пренебрежением. Знаете, теперь всем известно: государь Николай II был человек неглупый, но безвольный. Витте, который его ненавидел и преклонялся перед Александром III, написал в мемуарах, что Николай был гораздо умнее своего отца, быстрее схватывал содержание докладов, лучше разбирался в отвлеченных вопросах. Но все знали, что императрица Александра Федоровна гораздо сильнее и держит его в своих руках. Так оно и было. Императрица, по-моему, была человеком ограниченным, но с большой силой воли. Недаром она кому-то сказала: «Я единственный человек в штанах здесь». То есть она сказала, что она единственный мужчина. Но вообще о царской семье говорили неодобрительно, недоброжелательно, не предчувствуя того, как они страшно кончат.
Речь Милюкова произвела огромное впечатление. Следующий этап треволнений - незабываемая ночь, когда разнеслась весть об убийстве Распутина. Весь город был ошеломлен, все звонили друг другу, приходили друг к другу с новостями: «Вы слышали, слышали, говорят, Распутин убит!» И сразу все узнали, что убили его Юсупов, Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович.
Я пришел в «Привал комедиантов» на Марсовом поле и увидел Маяковского. Маяковский мне был знаком, но так как я принадлежал к совершенно другой поэтической группе, то кроме пренебрежительного отношения ничего от Маяковского не видел. Но в тот вечер в «Привале» все были настолько взволнованы, что Маяковский ко мне подошел с дружеским вопросом: «Вы что-нибудь знаете?» Мы сели рядом на каком-то диване в глубине зала. Это был единственный раз, когда я с Маяковским довольно долго и дружески разговаривал. Мы говорили о Распутине, о том, что будет потом, начали говорить о поэзии. Он спрашивал, где те, которые убили Распутина. Я отвечал, что никто ничего не знает. Говорили о Пушкине. Маяковский меня поразил: я увидел, какой это умный человек, когда не ломается и не хамит. Он очень часто притворялся грубияном, это была его литературная поза. Но в тот момент было не до нее. Всякий человек, входивший в кафе, спрашивал: «Знаете ли вы что-нибудь?» Наконец появились какие-то подробности. Рассказывали, что Юсупов только ранил Распутина, тот бежал по саду и кричал: «Все ей скажу, все ей скажу!» А Пуришкевич его добил. Но дальше повел себя несколько наивно, позвал городового и сказал: «Вот теперь Россия спасена. Мы убили Распутина. Только никому не говори». Конечно, городовой сейчас же побежал в полицейский участок и донес. На следующий день все задавали себе вопрос, где убийцы и что с ними будет. Потому что, казалось, раз они известны, надо судить. В среднебуржуазном обществе, в среде врачей, адвокатов, писателей и в этом моем поэтическом мирке были разговоры: как может быть, что убийц не будут судить!
Потом узнали, что на следующий день они были арестованы, причем по повелению императрицы, которая, в сущности, и не имела права отдавать подобные распоряжения. Но тут ее сила воли сказалась. Она приказала арестовать Дмитрия Павловича и Юсупова, а Пуришкевич был защищен депутатской неприкосновенностью и остался на свободе.
Но многие возмущались: как же их не судят. А судить их, конечно, нельзя было. Прежде всего потому, что великого князя нельзя судить, только государь мог его судить, а во-вторых, можете себе представить, что в те времена адвокаты устроили бы на таком суде, какие бы они речи произнесли! И дело было замято. Полиции поручили проводить расследование, но ничего не найти.
- Но симпатии, с одной стороны, вашего литературного круга, с другой стороны, семьи были на чьей стороне?
- Что происходило в высшем обществе, я не знаю. Но кто-то рассказывал, как некая великосветская дама, патронировавшая один лазарет, явилась к солдатам и сказала: «Радуйтесь, произошло счастливое событие - убили Распутина, который так вредил России, государю, русской армии. Теперь все пойдет хорошо!» Ответом было гробовое молчание, и кто-то из солдат сказал: «Да, один мужик дошел до царя, так и того господа убили».
Она была этим заявлением потрясена. Великосветское общество сочувствовало великому князю и Юсупову. Николаю послали записку с просьбой помиловать убийц. А он якобы ответил, что Романовых, бывало, убивали, но сами Романовы никогда никого не убивали таким диким способом, каким был убит Распутин. Не знаю, насколько это верно.
После этих событий в обществе нарастало тревожное настроение, и было ясно, что со дня на день должно что-то серьезное произойти.
У меня была тетка, богатая женщина, у нее была карета, и вот недели за две до революции она в карете куда-то поехала и вернулась бледная, испуганная. «Я не знаю, что теперь за люди, но я садилась в свою карету, а какой-то человек остановился и сказал: „Садись-садись, недолго еще прокатаешься“». Такие были настроения на улицах.
Я сам 24- го или 23-го заходил в университет. Там был сторож, в прошлом, вероятно, солдат, заслуженный человек. Он меня хорошо знал, часто со мной разговаривал. И вот вдруг он мне говорит: «А скоро мы Николашку за ноги повесим». Мне это показалось чем-то невероятным. Старый университетский сторож говорит такое студенту, это уже действительно конец империи, развал всего.
Как происходила собственно революция, я тоже хорошо помню. Из продажи исчез хлеб, лавки были закрыты, стояли бесконечные очереди. Это всех волновало, но никто не думал, что начинается уже то, что началось. 25 февраля, в субботу, стало еще хуже. 26 февраля было воскресенье, и моя мать собралась в Мариинский театр на балет. Я ей говорил, что страшно, что на улицах стреляют, а она отвечала: «Да, но у меня кресло заказано, я должна поехать». И поехала. Вечером в городе было очень тревожно, я решил ее встретить и пошел пешком в театр. Город был темный, откуда-то доносились выстрелы, у меня было впечатление, что нечто очень серьезное готовится. Но моя мать, которая поехала довольно испуганная, вышла из театра веселая. Я спрашиваю: «Как мы домой доедем?» Она отвечает: «Пустяки! Говорят, что завтра все успокоится. Я только что виделась с таким-то и таким-то, они мне сказали: „Будьте совершенно спокойны, ничего не произойдет“».