Осерчал Калин царь, кричит своим слугам, чтобы вели Илью в поле чистое, расстреляли его стрелами калёными.
А Илья опять говорит:
— Эх ты, царь Калин Калинович! И казнить-то ты не знаешь, не ведаешь: кто же казнит богатыря стрелами калёными? Ты вели положить мою буйную голову на липовую плаху, да и отсеки её по плеча…
— Ну, ведите его на поле, отсекайте ему голову, коли эму этого хочется, — приказал Калин царь.
Повели Илью на поле, положили его на землю, хотят отсечь буйную голову.
Лежит Илья, молится угодникам, чует, силы-то вдвое прибыло… Как вскочил он с земли, как рванул цепи-оковы железные, свалились с него оковы, рассыпались.
Схватил он тут самого сильного татарина, стал им, как дубинкой, помахивать: где махнёт — там и улица, отмахнётся — переулочек, сам-то приговаривает:
— Крепок татарин, не ломится, жиловат, не рвётся.
Только вымолвил, а голова-то у татарина уж и прочь летит, по пути татар побивает. Испугались мурзы, побежали, по болотам попрятались, по рекам потонули, бегут, приговаривают:
— Не дай нам Бог бывать в Киеве, с русскими богатырями встречаться!
Пошёл Илья к Калину царю, схватил его за руки, поднял выше головы, бросил о землю — тут его и до смерти расшиб.
Подбежал к Илье его богатырский конь, бурушко косматый, сел богатырь в своё седло черкасское и поехал в Киев, к Солнышку, князю Владимиру…
Задали в Киеве пир, какого ещё не бывало, а татары, что в живых остались, в свои степи убрались…
Недолго Илья погостил в Киеве уехал опять в чистое поле, оберегать землю русскую на заставе богатырской, сражаться с врагами-недругами…
Проездил Илья ни много ни мало двенадцать лет, случилось ему быть близко Киева, и говорит он себе: «Дай-ка, побываю я в Киеве, попроведаю, что там деется».
Подъехал к княжескому терему, видит, у князя Владимира идёт весёлый пир. Вошёл Илья в гридню и остановился у двери. Глядит на него Владимир Красное Солнышко и не узнаёт своего старого богатыря.
— Откуда, — говорит, — ты, старик? Какого роду-племени, как тебя звать, величать?
Илья Муромец усмехнулся да и говорит:
— Свет Владимир, Красное Солнышко, я Никита Заолешанин.
Всё-таки Владимир князь не узнал его, так и поверил, что это Никита Заолешанин, не посадил его с богатырями, боярами, а велел ему сесть с детьми боярскими за меньшой стол. Тут уж не сдержало сердце богатырское этой обиды. Задрожали стены в гридне, как поднялся Илья с места да как крикнул князю:
— Эй ты, князь Владимир стольно-Киевский, не по чину мне место, не по силе честь; сам-то ты сидишь с воронами, а меня садишь с воронятами!
Князь тут разгневался:
— Уж не думаешь ли ты, Никита, что у меня и богатырей нет, чтобы унять тебя?
Посылает он трёх самых лучших богатырей:
— Идите-ка, проучите невежу, выкиньте его вон из гридни!
Вышли из-за стола три богатыря, стали Никиту поталкивать; стоит молодец, с места его не сдвинуть, даже не шевельнётся.
— Ну, князь, — говорит Илья, — кому хочется потешиться, позабавиться, давай-ка сюда ещё троих богатырей!
Вышли и ещё три богатыря: толкают Никиту, изо всех сил стараются, а он стоит себе на месте как ни в чём не бывало, ни рукой, ни ногой не шевельнёт.
— Давай, — говорит, — ещё троих, видишь, этих мало.
Посылает Владимир и ещё троих: надседаются богатыри, вспотели, а не могут сдвинуть Никиту с места.
А Добрыня Никитич, крестовый брат Ильи Муромца, давно его признал, сидит подле князя, молчит, на богатырей посматривает.
Не стерпел наконец Добрыня.
— Аль не видишь, — говорит, — князь, что это не Никита Заолешанин? Разве может кто другой так с богатырями справляться, кроме Ильи Муромца, моего брата крестового, названого? Смотри, князь, не умел ты встретить, угостить дорогого гостя, не удержать его тебе ни честью, ни ласкою!..
Илья Муромец, между тем, тряхнул своею буйною головою, порасправил могучие руки и говорит Владимиру:
— Добро же, Владимир, князь стольно-Киевский теперь уж мой черёд пришёл — смотри, как бы не отпала у тебя охота тешиться!..
Как прошёлся Илья раз-другой по гридне, как хватил богатырей одного, да другого, да третьего: повалились богатыри, что снопы лежат, кто ползёт, кто сидит, а кто и встать не может; а Илья у стола похаживает, железные сваи между мест, что солому, поламывает, богатырей поталкивает, скамьями потрескивает. Сам князь со страху за печку забился, собольею шубою закрылся.
Уходил Илья своё богатырское сердце.
— Довольно, — говорит, — мне шутки пошучивать, пора и честь знать.