Поехали Алёша с Екимом в свои шатры на Сафат-реке; всю ночь Алёша не спит, Богу молится, чтобы дал Бог тучу громовую, грозовую, смочила бы она дождём Тугариновы крылья. Услышал Бог молитву, налетела грозная туча с вихрем, с дождём, с градом великим, прибила, примочила Тугариновы крылья, упал он на землю, а Алёша тут как тут сидит на добром коне, острой сабелькой помахивает. Заревел на него Тугарин:
— Не тронь меня, Алёша, лучше со мною не спорь! Захочу, я тебя огнём спалю, захочу, конём стопчу, а то и копьём заколю!
Подъехал Алёша к нему близёхонько, сабелькой помахивает и говорит:
— Что же ты, Тугарин, нашего заклада не держишь? Бились мы с тобою об заклад, что будем бороться один на один, а теперь за тобою стоит сила несметная?!..
Оглянулся Тугарин, какая такая за ним стоит сила несметная, а Алёше только того было и надобно: взмахнул саблею острою и отсёк его буйную голову. Покатилась голова на землю, как пивной котёл, а Алёша соскочил с коня, отвязал чембур, [4] проколол Тугарину уши, продел чембур и привязал голову к седлу. Приехал он на княжеский двор, бросил голову посреди двора, а Владимир Красное Солнышко идёт уж ему навстречу, берёт за руки белые, ведёт в гридню, говорит:
— Спасибо тебе, Алёша Попович, избавил ты меня от невежи Тугарина, за это я тебя жалую своею службою княжескою: живи у меня в Киеве, сколько хочешь, служи мне верою-правдою.
Остался Алёша Попович в Киеве, на службе княжеской, там ему и славу поют, славу поют, честь воздают.
Добрыня Никитич
Жил-был богатый боярин Никита Романович с женою Мамелфою Тимофеевною, и родился у них сын Добрыня. Умер Никита, когда сын был ещё маленьким, и осталась Мамелфа Тимофеевна вдовой, стала сына растить, воспитывать.
Уродился Добрынюшка пригожим да умным, всем на диво; говорить начнёт — заговорит, прельстит всякого; в гусли заиграет — всё бы его слушал, не наслушался, а уж вежливостью да угодливостью никого против него в целом Киеве не сыщешь. Выучила его мать грамоте, научился он читать и писать, в пятнадцать лет вырос, окреп, стал богатырём хоть куда!
Пришёл он к своей родимой матушке и просит у неё благословения:
— Хочу я, родимая моя, поехать на горы Сорочинские, хочу потоптать змеевых детей, малых змеёнышей, хочу освободить добрых молодцев, что к ним в плен попали.
— Ох, дитя ты моё милое, неразумное; где тебе со змеями биться, ты ещё почти ребёнок; не езди, дитя, на горы Сорочинские, не топчи змеёнышей, а пуще всего бойся Пучай-реки: она изменчивая, бурливая, не купайся в её струйках, не заплывай за середнюю: середняя-то струйка, что огнём, сечёт…
Не послушался Добрыня матери, пошёл к лошадиному стойлу, выбрал себе лучшего коня, Самолёта, и поехал на горы Сорочинские, топтать малых змеёнышей.
Скачет добрый конь, поскакивает, топчет змеёнышей, потаптывает, а зной летний так и палит удалого молодца; жарко ему, в пот ударило…
— Дай, — говорит, — выкупаюсь я в Пучай-реке.
Течёт речка Пучай тихонько, струйка за струйкою бежит по камешкам; разделся богатырь, снял свою шляпу широкополую, греческую, скинул своё цветное платье, доспехи богатырские и бросился в реку. Проплыл одну струйку, проплыл и другую; текут струйки тихохонько, смирнёхонько, песку не замутят.
— Вот слывёт Пучай-река изменчивою да опасною, — говорит Добрыня, — а она как лужа дождевая…
Переплыл третью струйку, среднюю, слышит, поднялся шум с западной стороны, взглянул вверх: летит Змей Горыныч, сыплются от него искры, словно дождь идёт.
— Эге! — говорит Змей, — давно я тебя, Добрыню, поджидаю; захочу — к себе в пещеру унесу, захочу — тут же, на месте, проглочу.
Нырнул Добрыня, мастер был он плавать, проплыл под водою до берега, вышел, смотрит: ни коня его нет, ни платья, ни оружия, лежит только одна шляпа земли греческой.
А Змей-то над ним кружится, двенадцатью хоботами помахивает, хочет его пламенем сжечь, хоботами зашибить.
Захватил тогда Добрыня песку полную шляпу и бросил в Змея: полетела шляпа, что куль-пудовик, и отшибла у Змея сразу все двенадцать хоботов; упал он на землю, а Добрыня вскочил ему на грудь и хотел уже вынуть сердце с печенью, как вдруг взмолился ему Змей Горыныч:
— Не губи меня, богатырь, а положим с тобою лучше заповедь: чтобы мне не летать больше к вам, в Киев, а тебе — не топтать больше моих змеёнышей.