Свой голос Дягилев сам признавал «сильным, но довольно-таки противным».
– Либретто уже есть?
– Да, его Лёля написал, вышло весело, просто отлично. Уверяю тебя, я только дал ему книги, почти ничего не подсказывал. Лёля очень одаренный… ни в одном из танцовщиков я не встречал такой блестящий ум! Знаешь, как будет называться спектакль? «Пульчинелла».
– Не слишком просто?
– Добрый день, мадам Серт, – сдержанно произнес Леонид Мясин, входя в зал. – Название и должно быть простым.
Мися, будто внезапно обессилев, снова перебралась на диван. Ее лицо, запечатленное великими художниками, с возрастом отяжелело, уголки глаз опустились, маленький рот уже не был ярким, а губы стали тонкими и часто кривились язвительно. Полулежа на подушках, она прикрыла раскрасневшееся лицо веером.
– А где вы были все утро, Леонид Федорович? – срывающимся голосом спросил Дягилев.
– У Чекетти, разумеется, – необычно длинная шея танцора вытянулась еще больше, круглые глаза помрачнели.
Мися наблюдала сквозь ресницы. Вдруг она встрепенулась:
– Лёля, прекрасный сапфир у тебя, еще чище, чем прошлогодний!
В конце каждого сезона Дягилев дарил любимцу перстень с сапфиром.
– Что вы делали у Чекетти сегодня? – полюбопытствовала Мися.
– Это был ежедневный класс, – ответил Мясин раздраженно. – Сергей Павлович прекрасно знает, чем мы там занимаемся каждый день.
Дягилев и Мися переглянулись, словно родители, уличившие ребенка во лжи.
– Ну, покажи мне какую-нибудь сцену, – попросила Мися. – Серж, подыграешь?
Беппо принес Мясину балетные туфли и помог переобуться. Следующие три с лишним часа танцор показывал и объяснял придуманные и записанные им в специальную тетрадь движения и па, они с Сергеем Павловичем проходили картины будущего балета, подробно и не торопясь, не обращая внимания на духоту и жару. Мясин изображал разных персонажей, показывал характеры, объяснял мизансцены. Дягилев подыгрывал на рояле, пропевал фразы арий или отбивал такт ладонью на крышке рояля. Мися следила за представлением, иногда аплодировала, иногда морщилась и зевала, а то просто дремала, отхлебнув шампанского.
Но реагировала всегда к месту:
– Лёля, а это девушки у тебя так будут танцевать? Не будет па-де-бурэ здесь смотреться грубо?
– Наоборот! – Дягилев смотрел то на ноги танцора, то в ноты, будто проверяя согласованность. – Как можно больше вольностей, так и должно быть в народной комедии. Не хочу видеть салон и будуар, нужны танцы на площади, понимаешь?
– Но можно поставить па-де-ша, наверное, вот такую дорожку, и потом будут пируэты, – Мясин показал серию шагов, покрутился на одной ноге и вопросительно посмотрел на Дягилева.
– Ни в коем случае смягчать не надо! Все должно поражать: обновленная музыка Перголези – Стравинский. Лучший хореограф – Мясин! Костюмы и декорации – Пикассо! Мы ставим для внуков, а не для дедов.
– Значит, Пикассо согласился? – встрепенулась Мися. Ее секрет был в том, что она сама уговорила художника участвовать.
– Еще зимой, – кивнул Дягилев. – Но сперва сделал ерунду, хотел просто повторить старое. Я решительно не позволил, со мной такие штучки не проходят! На той неделе в Париже он покажет мне новые эскизы.
Мясин дополнял заметки в тетради, рисовал небольшие схемы, обозначая точками и стрелками передвижение танцоров, записывал подходящие па.
Черты лица Мясина были правильными и мелкими, уши торчали, круглые глаза смотрели не мигая, что делало его похожим на совенка. Но когда он обдумывал идеи или слушал замечания Дягилева, на его губах появлялась живая улыбка, лицо становилось очень привлекательным.
– Ты такой красивый, Лёля, – сонно пробормотала мадам Серт и снова прикрыла глаза.
Стравинский пришел в разгар работы и, поцеловав руку Мисе, нежно и почтительно ее приобнял. Затем он сменил Дягилева за роялем. Сергей Павлович свободно расположился в кресле и, по-прежнему не спуская глаз с Мясина, комментировал мизансцены и рисунок танца. Леонид последовательно показывал партию каждого персонажа, так что Стравинскому приходилось повторять один и тот же музыкальный фрагмент несколько раз; он не роптал – наоборот, казалось, повторы его вдохновляли, композитор вносил исправления прямо в партитуру.
Репетиция не прервалась, даже когда явился Василий с бритвенными принадлежностями на серебряном подносе. Слуга обвил шею Сергея Павловича белой салфеткой и молча побрил ему щеки, оставив лишь тонкие крашеные усики, потом налил себе на ладони духи «Митцуко» и натер ими шею и затылок хозяина.
Работали до вечера, затем зашли Серт с худой брюнеткой – и все отправились обедать.