Спиридов вопросительно посмотрел на Мордвинова, а Екатерина продолжала:
— Сей доблестный капитан британского флота благосклонно принят нами на службу… — Знала бы Екатерина, во что обойдётся вскорости её неоправданное расположение к англичанину…
Прищурившись, солнце било в глаза, она кивнула Чернышеву и добавила:
— Радение ваше для нас отрадно. Граф, распорядитесь всем служителям и господам офицерам, назначенным в вояж, выдать жалованье за четыре месяца не в зачёт. — Повернулась к Спиридову: — Мы убеждены, господин адмирал, что не позднее утра Кронштадтский рейд пожелает вам доброго пути.
Спиридов утвердительно склонил голову.
Проводив императрицу, Мордвинов подошёл к Спиридову:
— Господин адмирал, извольте объяснить, половина десанта ещё в порту, я сам наблюдал, сверху того, боты ещё не прибыли.
— Совершенно верно. — Спиридов отступил на ют, увлекая за собой Мордвинова.
— Я ведь дал слово покинуть Кронштадтский рейд, но не следовать в экспедицию. А рейдов, кроме Кронштадтского, — Спиридов обвёл рукой чуть видневшуюся местами кромку берега, — немало.
Мордвинов облегчённо вздохнул и улыбнулся.
На следующий день эскадра ушла с Кронштадтского рейда и, когда с формарса стали едва видны кронштадтские форты, отдала якорь у Красной Горки.
Девять дней на рейде Красной Горки корабли окончательно приводили себя в порядок, принимали десант. Наконец 26 июля в 4 часа дня эскадра, насчитывающая 21 вымпел, по сигналу флагмана снялась с якорей и легла на курс вест. Эскадра по своему составу была весьма разношёрстна. В авангарде шли семь линейных кораблей во главе с самым мощным по вооружению, но самым слабым по мореходности — 84 пушки. За ним следовали: фрегат, бомбардирский корабль, четыре пинка, два пакетбота, два галиота и четыре бота. По морскому регламенту надлежало всей эскадре держать скорость не выше самого тихоходного судна, но при различном парусном вооружении и столь большой разнотипности кораблей по ходкости это практически было невозможно. Ко всему в довершение Балтика, ещё до выхода из Финского залива, встретила эскадру жестоким штормом. Открылась сильная течь на двух кораблях, их пришлось отправить в Ревель на ремонт. На пятые сутки шторма отпели первого служителя и, скользнув по доске за борт, скрылся в морской пучине белый саван с каменным балластом в ногах. Большая скученность людей, многомесячный запас провизии в бочках на жилых палубах при задраенных люках во время шторма, испарения от мокрой одежды сменившихся с вахты — всё это способствовало возникновению среди матросов, особенно первогодков, болезней. По всей эскадре заболело более трёхсот человек. Спиридов приказал жечь на кораблях жаровни, одежду при всякой возможности сушить, драить ежедневно жилые палубы. Но ничто не могло остановить недуг. К тому же противные ветры в Южной Балтике вынуждали эскадру лавировать и отстаиваться на якорях у острова Борнхольм в условиях непогоды. Пятьдесят с лишним раз корабельные священники совершали печальный обряд погребения, прежде чем в конце августа эскадра втянулась в Копенгагенскую гавань.
Не успели стать на якорь, как от пристани отвалила шлюпка. На борт флагманского корабля поднялся возбуждённый русский посланник в Дании, Философов. Едва войдя со Спиридовым в каюту, он распалился:
— Господин адмирал, потрудитесь дать распоряжение удалить на ваших кораблях зловоние, кое достигло королевских покоев даже…
Лицо Спиридова постепенно багровело, а посол продолжал:
— Кроме того, вторую неделю вас ждёт послание её величества, извольте принять.
Он вынул из баула письмо и передал Спиридову.
Тот развернул его. По мере чтения краска то сходила с его лица, то вновь выступала малиновыми пятнами.
«Когда вы в пути съедите всю провизию, тогда вся экспедиция ваша обратится в стыд и бесславие ваше и моё…»
Спиридов отрешённо смотрел в открытую дверь мимо посланника на кормовой балкон, где в двух кабельтовых на берегу над чистенькими, будто на картинке, улочками и домиками плыл монотонный вечерний перезвон кирх…
«Прошу вас для самого Бога, соберите силы душевные и не допускайте до посрамления перед целым светом. Вся Европа на вас и на вашу экспедицию смотрит…»
Горькая улыбка показалась на лице старого моряка. «Начинается… Вся Европа на нас смотрит, а печёшься ты больше всего о своей особе».
Спиридов встал, медленно приближаясь к посланнику, глядя на него в упор немигающим взглядом. Философов, всё время зажимавший нос надушенным платком, уже испуганно смотрел на начальника эскадры.