Все неудачи сей кампании объясняются: 1. неспособностью командующего, который позволил руководить собой злонамеренным людям; 2. его амбициями, алчностью и нежеланием действовать. <…>
Хотя согласно всеобщему мнению русский солдат хорошо переносит всяческие тяготы, однако опыт показывает, что эти с виду столь крепкие люди вследствие дурной пищи менее выносливы, нежели наши. Сие подтверждается ещё и тем, что в течение трёх лет Россия выставила более 150 тыс. рекрутов, но при этом её пехота уменьшилась к концу кампании с 50 тыс. до 20. За одно лето число больных достигло 10 тыс., равно как столько же насчитывалось и умерших. Из всего сказанного следует, что нельзя рассчитывать на серьёзную помощь со стороны сей державы, каковая, обладая великими природными богатствами, столь плохо исполняет свои обязательства и не в состоянии при нынешних порядках что-либо противупоставить хорошо дисциплинированным войскам.
При первом знакомстве с русской армией более всего поразил меня её авангард, состоявший из двух полков кавалерии и пяти пехотных: едва тащившиеся малорослые лошади и люди самой дурной наружности. Пехота, насчитывающая едва 20 тыс. чел., находится в крайне жалком состоянии. Через два лье после авангарда я встретил колонны повозок, но ничто не указывало на то, что за ними идёт армия. По дороге едва брели больные, и многие почти замертво падали по обеим её сторонам. Тут же замешалась и целая толпа мародёров вкупе с погонщиками, сопровождавшими по трое, а то и более, каждую корову и каждого быка. Саму армию я нашёл лишь в двух лье, но не увидал не только двух линий, но даже и одной в должном порядке. Мне сказали, что у русских не принято становиться лагерем на две линии, а предпочитается угол, полумесяц или каре, так чтобы штаб и обоз всегда были в центре. <…>
Повседневная армейская служба такова же, как и все прочее. Фельдмаршал Апраксин никогда не даёт себе труда разведывать неприятельские позиции, и его генералы неукоснительно следуют сему примеру. Вследствие сего получались одни только ложные известия о местонахождении и маршах пруссаков. Аванпосты и передовые разъезды дело здесь неслыханное. Всё передоверено казакам и калмыкам, кои обычно ничем, кроме грабежа, не занимаются. Фельдмаршал никогда не прибегает к услугам шпионов, зато г-н Левальд держал при самом фельдмаршале гоф-фурьера[111], который почти всякий день ходил в прусский лагерь, дабы сообщать, что происходит и о чём говорят не только в русских полках, но и у самого главнокомандующего. Сему несчастному, когда он был разоблачён, удалось спастись…»[112]
Однако посланники Франции и Австрии, раздражённые подобными донесениями, были недовольны больше Бестужевым, нежели самим Апраксиным, и громко обвиняли великого канцлера в измене, а фельдмаршала подозревали в сговоре с ним и с молодым двором.
Именно тогда Бестужев тесно сблизился с Екатериной. Видя у царицы ухудшение болезни и понимая всё ничтожество великого князя, он придумал такой план, который принёс бы великой княгине императорскую корону или в качестве соправительницы мужа, или как регентше при сыне. В своих мемуарах Екатерина признаётся, что великий канцлер сообщил ей о своём замысле, но она не придала никакого значения «подобному вздору» и сожгла это компрометирующее письмо. Но всё-таки великая княгиня была готова к любому развитию событий и даже рискнула сказать в присутствии всех иностранных посланников и самого Лопиталя: «Никакая женщина не сравнится со мной по смелости; в этом я дохожу до безумия»[113]. Однако, сколь бы ни осмелели Екатерина и Бестужев, какие бы рискованные планы они ни вынашивали, для них всё-таки не было никакой пользы в том, чтобы кампания 1757 г. окончилась унизительной катастрофой. Если они рассчитывали на армию и если, как утверждал Вильямс, «Апраксин был всецело предан великой княгине», у них не могло быть ни малейшего интереса, чтобы эта армия была разбита, а её главнокомандующий совершенно опозорился! Напротив, Бестужев не уставал побуждать Апраксина, дабы тот прекратил это обескураживающее отступление. Екатерина также писала к нему в том же смысле, и если эти письма вменялись ей потом как государственное преступление, то вовсе не потому, что она давала фельдмаршалу дурные советы, а из-за недопустимости для неё, всего лишь великой княгини, переписываться с командующим армией.
112
«Перевод донесения офицера, посланного гр. Эстергази к русской армии в Пруссии». — Novembre 1757. Affaires etrangeres de France, correspondence Russie. T. UV. P. 131.