«Я, нижеподписавшийся, клянусь всемогущим Богом и Его Святым Евангелием в верности и послушании наиславнейшей и наимогущественнейшей Императрице и Самодержице Всероссийской Елизавете Петровне… и Его Императорскому Высочеству Великому Князю и наследнику Петру Феодоровичу и обязуюсь всеми своими силами споспешествовать августейшим интересам Ее Императорского Величества. И ежели станет мне ведомо о каких-либо противу Нее изменах, то незамедлительно по обнаружении оных обязуюсь не токмо донесть о сем, но и всеми наличествующими способами и средствами противустоять оным изменам, дабы исполнить данную мною клятву, в коей ответствую перед самим Богом и его Страшным судом. Да сохранит Всемогущий Господь тело мое и душу!»[136]
29 февраля, через семь дней после капитуляции, в «российском императорском городе» Кёнигсберге был устроен «праздник возобновления всеобщего спокойствия». Во всех церквах возносили благодарственные молитвы, на улицах звучали барабаны и трубы.
Отовсюду был снят герб Гогенцоллернов и заменён двуглавым орлом. Многие жители, стремясь защитить своё имущество именем императрицы, вывешивали этот символ над дверями или на своих гербах. В некоторых аристократических салонах появились портреты Елизаветы и великого князя.
Таким образом, царица завладела землями и крепостями не силой оружия, а совестью людей посредством присяги. Отныне она могла считать себя законной владычицей Восточной Пруссии и править в Кёнигсберге столь же самодержавно, как и в Москве. Посмотрим теперь, что представляла собой русская власть в течение всех пяти лет оккупации.
Фермора почти сразу назначили генерал-губернаторам Восточной Пруссии с тем же жалованьем и теми же привилегиями, что и у его прусского предшественника Левальда. В следующем году он был заменён другим немцем, бароном Корфом; затем эту должность занимали: генерал-лейтенант Суворов, отец героя, прославившегося в турецких, польских, итальянских и швейцарских кампаниях; генерал-лейтенант Панин и, наконец, имевший тот же чин Фёдор Волков.
Кроме высшего лица, в управлении провинцией как будто ничего не переменилось. Её администрация была крайне усложнена, как это бывает в тех странах, где феодальные формы сосуществуют с более современными. Здесь насчитывалось не менее тридцати двух коллегий, судов и палат. Самыми главными были кёнигсбергская и гумбинненская палаты, управлявшие соответственно немецкими и литовскими частями провинции; над ними стояла Правительственная палата. Компетенции этих многочисленных инстанций запутанно переплетались. Русские долго не могли разобраться в этом и установить за ними хоть какой-то надзор. Президент гумбинненской палаты Домхардт сумел до самого конца оккупации безнаказанно, во главе объединённой им части чиновников, оказывать пассивное сопротивление русской власти, создав целую сеть патриотических кружков, некое подобие Тугендбунда[137], которые поддерживали прусский дух, скрывали часть налогов и посылали крупные суммы денег Фридриху II. Почти сразу во главе кёнигсбергской и гумбинненской палат были поставлены русские генералы, а для каждой административной коллегии назначили в качестве наблюдателей русских офицеров. Однако немецким служащим удавалось утаивать некоторые дела, отвлекая этих наблюдателей малозначащими подробностями, вследствие чего они превращались не более чем в обыкновенных делопроизводителей. Болотов, долгими часами пытавшийся проникнуть в стиль прусской канцелярии и делать переводы документов, так и не смог разобраться во всём этом. Он занимался только переводами, снятием копий и не более того[138].
Если не считать Домхардта и некоторых чиновников истинно-прусского духа, вся остальная провинция не оказывала никакого противодействия чужеземной власти. Мало-помалу всё шло к тому, чтобы Восточная Пруссия стала со временем такой же частью России, как Эстония и Ливония, где дворянство и бюргерство также были немецкими, что не помешало Петру Великому присоединить их к Российской империи. Если бы русские не стали притеснять протестантов и не нарушали привилегий дворян, бюргеров, университета и корпораций, не было бы ничего невероятного в том, что Восточная Пруссия последовала бы примеру других балтийских провинций.
137