Рыбу Дзяо нельзя есть: в ней слишком много костей и горечи импрессионизма, но продавцы мебельнопродуктового магазина № 3 рассказывают, что синий порошок из высушенной рыбы Дзяо можно использовать как для консервации трупов амфибрахия, так и для прокорма роя милых в шалаше.
Несколько слов о нашем Круглом Столе, сидя вокруг которого мы все так сладко умираем, умираем и снова умираем.
Наверное когда-то он и был круглым, но теперь после стольких лет самозабвенного кружения обществу его форма никакому опасению не поддается.
Внутри стол полый, а сверху снабжен крышкой зеленого защитного цвета с кисточкой. Время от времени с небес протягивается слегка дрожащая рука и откручивает крышку для того, чтобы, как я думаю, глотнуть. Потом эта же рука крышку закручивает, а мы все остаемся сидеть в позах трепетных и благоговейных.
Обычно по столу бегают и ползают многочисленные насекомые отрядов Coleoptera, Lepidoptera, Anoplura, Siphonaptera: морщинники, водколюбы, шаровидки, влагохлёбы, сперхеиды, илоносцы, рогачи, сахарные жуки, падальники-со-стола, троксы, кексы, флоксы, навозники-столоверты, геотрупиды, белые пушистые хрущики, хмелевки, прицепыши, лжестолопилюльщики, пистряки, синеносы, малашки, обглодыши, гнилевики-затейники, плеснееды, божьи коровки, ложнослоники, уродоточцы, губковерты, семяеды, долготелы, трупоносики, долгослоники, короебы, плоскоруки и плосконоги.
Если стол раскручивать ногами и бедрами (сэр Ланселот очень любил бедрами), то по мере вращения все пространство вокруг наполняется маленькими штучками, напоминающими миниатюрные водопроводные краны и о безоблачном детстве.
Если по столу стучать кулаком и подбородком, как это обычно делает сэр Борс, то на нем остаются вмятины, как будто стол сделан из пластилина, газолина и мезонина. Когда вмятины становятся слишком уж глубокими для стороннего созерцания, сам король Артур, орудуя Калибурном, как мастерком, замазывает их картофельным, хочется думать, пюре.
Возле стола вечно крутятся две собачки, черная и белая. Одну собачку зовут Жучка, а другую — Жучка. Впрочем не исключено, что это одна и та же перебегающая из света в тень собачка.
Под столом — песок, а в песке рыцари понаделали много разных секретов с засушенными цветами, ленточками, косточками и стеклышками. Сползешь бывало тихонько под стол, прижмешься небритой щекой к теплому от мочи песку, расковыряешь его пальцем и увидишь за мутным стеклом чьи-то до боли знакомые глаза.
Несколько слов о сэре нашем Тристраме, который присоединился к нашему плаванию позже, когда с основными надеждами уже было покончено, и оставалось только несколько довольно вялых, бессвязных (и, замечу от себя, довольно болезненных) воспоминаний, бороться с которыми можно было только водкой, временем и бессонницей без Гомера.
Однажды сэр Тристрам, не в силах будучи более обуздывать безграничное буйство своего подкожного моря, одним ударом отсек голову даме знатного происхождения.
Была осень. Переваливаясь с затылка на подбородок, голова покатилась по расшитому уже холодными солнечными бликами ковру сухих и ломких, как льдинки, желтых капустных листьев, разматывая тягучую, теплую, красную нить. И сэр Тристрам пошел за головою.
Он шел три дня, а на четвертый (а может, это был пятый день?) к вечеру остановился передохнуть, закусить и набраться сил у дупла с медом и пчелами. Он надул свой последний воздушный шарик, взлетел и, стал похож на маленький блестящий дирижабль.
Солнце садилось в шпагат на проволоке горизонта. Пчелы заснули в сладком своем дупле, и им снилось, что блестящий и счастливый воздушный корабль медленно приближается, чтобы украсить их глубокий мед радужными пузырьками и невыносимыми блестками.
Под деревом спала голова, и ей снизу снилась дюралевая конструкция, обтянутая смазанными сливочным маслом бобровыми мехами, и прием пищи.
Вскоре, так и не добравшись до дупла по причине отсутствия попутного ветра, заснул и сэр Тристрам. Ему приснился маленький поросенок по имени Петер Штрассер.
Несколько слов о Голосе, раздавшемся с неба в тот самый момент, когда наш корабль (нам казалось тогда, что это был корабль) достиг островов Изгнания и Призывания. В тот день все мы были напряжены до крайности по причине необъяснимого приступа острого ожидания, разлившегося в воздухе с самого утра и так и не испарившегося до самого вечера.
Тахути как всегда стоял на носу, Ра-Гор пребывал у руля, а Цинь Шихуанди с сэром Галахадом стояли у грот-трисель мачты, широко расставив мобиноги и держа в руках маленькие, отвратительно пахнущие горячим металом и плесенью, циркулярные пилы для вырезания картинок из пейзажа.
Был абсолютный штиль. Корабельные сверчки щекотали тишину, и воздух над бушпритом дрожал и корчился от смеха. С правого борта по воде ходили Бонч-Бруевич в золотистом махровом халате и Ян Гамарник в панаме и трусах от Алессандро дель'Аква. По левому же борту воду все больше рассекали какие-то непонятные поросята в купальных шапочках и девушки мечты того, кто, судя по всему, уже давным-давно умер.
В тот самый момент, когда солнце закатилось в узкую щель между Изгнанием и Призыванием, а наше напряжение ожидания достигло высот оргазма, с неба раздался Голос.
— The fact is, — сказал Голос, — you're stuck.
— Все это из-за того, — попытался было оправдаться сэр Галахад, — что вход в Царствие Небесное слишком узок.
— It all comes, — строго сказал Голос, — of praying too much.
Первым рассмеялся Тахути, а спустя несколько минут на корабле хохотало все, что только могло издавать звуки. Кажется, Голос говорил еще что-то, но нас уже больше не интересовала жизнь, наука и религия. От нашего смеха на водной поверхности образовалась складка, постепенно превратившаяся в довольно ощутимый животик. Море понесло.
Несколько слов о том, как сэр Тристрам Лионский пришелся ко двору короля Марка.
Настало утро. Сэр Тристрам проснулся и спустился к подножью дерева, где его уже дожидалась голова, чтобы покатиться дальше и дальше. И снова сэр Тристрам пошел за головою, немного жалея о том, что это катится не сердце.
Путь его пролегал как нельзя лучше мимо того последнего баобастиона, в стенах которого великан Меликян на медленном но верном огне поджаривал случайных путников — в основном невеселых уродцев, которые в любое время суток ходят рядом, не обращая никакого внимания на разложенные повсюду магические предметы (перья, пыль, волосы, ногти, окурки и комочки грязи), женщин (холодных), оружие (холодное) и драгоценности (изумруды, бериллы, опалы и аметисты).
Сэра Тристрама не смущали тени в камнях; в них было что-то от его собственной будущей смерти: та же лиловость, та же неожиданная резвость; те же мягкие, словно плетеные булочки, голоса; та же глубина, в которой в солнечный полдень можно разглядеть бегающих по дну блестящих жуков. Впрочем, было ли это дном? Взгляд вниз ничем не хуже взгляда вверх, разве что только быстрее упирается. Поднимать же взгляд часто бывает слишком хлопотно, особенно если нет никакого лифта или другого приспособления — дыма, температуры, домкрата — или (на худой конец) обычной порнографической открытки.
Только вперед, вперед и направо к священному дереву Бянь, на котором круглый год растут груши с человеческими лицами, сморщенные и несъедобные. Три красные птицы прилетают сюда поздней осенью, чтобы склевать эти груши под вялые аплодисменты кровожадных зрителей — школьниц, анонимных пролетариев и косметологов. Ничто не может заменить им этого зрелища, — ни турецкий гашиш, ни рассыпчатая соль с берегов Каспийского моря, ни свежие вести с полей первых полос газет и журналов, — и сэр Тристрам печально но настойчиво отворачивается, вздыхает и дает своему чувству волю пройти непосредственно к выкрашенному зеленой краской забору замка, у ворот которого на пригорке на самом солнцепеке на кольях белых, как кости, на легком ветерке бьются натруженные, но все еще живые в народе и питательной среде сердца борцов за светлое падение в темный проём.