— Это измеритель хихиканья, — сообщил хозяин, предупреждая вопрос. — Должен быть в каждом доме.
— А как он работает?
Хозяин выхватил из воздуха маленькое желтое перышко и ловко пощекотал Гуу за ухом. Гуу взвизгнул и подпрыгнул.
Коробочка похрюкала и спроецировала в воздух над собой красные буковки, сообщавшие продолжительность, интенсивность и радостность хихиканья. Хозяин извинился.
— Ерунда, — сказал Гуу, пытаясь пощекотать коробочку. Та недоуменно мигала лампочками и отмалчивалась.
Я между тем обнаружила в глубине магазина пыльный ящик, в котором что-то шуршало. Я посмотрела на хозяина и нарисовала в воздухе вопросительный знак.
— А вы загляните, — любезно предложил хозяин.
Я заглянула и отскочила на пару метров назад.
— Пауки, — подтвердил хозяин. — Это для любителей экстремальной щекотки с животными. Еще у нас есть вон в том аквариуме немного превосходных медуз для джакузи.
— Знаете, — сказала я, — покажите-ка лучше что-нибудь, ээээ, более бытовое.
— Здесь отдел готовой щекотки, — объявил хозяин, перемещаясь влево и указывая на ряды шкатулок, обитых плюшем. — Товары отсюда мы рекомендуем тем, кто еще не умеет щекотать самостоятельно. Есть щекотка высшего качества на самые требовательные вкусы. Можем предложить вежливую щекотку, практичную щекотку, праздничную и походную щекотку, щекотку для домашних питомцев и щекотку для знакомства с девушками. Есть специализированная релаксирующая щекотка для параноиков и офисных менеджеров. Кроме того, вот здесь вы можете видеть одноразовую сувенирную щекотку для пяток, ребер, лысины, коленок и подмышек.
— Мне не нужна щекотка для лысины, — счел нужным сообщить Гуу, оставив в покое коробочку и присоединяясь к нам.
— Странная бутылка, — сказала я, указав на емкость темного стекла, закрепленную над прилавком. — Кажется, в ней что-то… или кто-то…
Хозяин расцвел.
— Штучная работа. В бутылке находится джинн, предназначенный для внутренней щекотки. Вы просто выпиваете его вместе с прекрасным кьянти, и в течение двух-трех дней он постоянно щекочет вас изнутри сотней различных способов. Но самое интересное происходит потом…
— Не рассказывайте дальше, — попросил Гуу.
— Мне от одной мысли об этом становится щекотно, — вздохнула я.
Сзади донеслось удовлетворенное похрюкивание коробочки.
— А есть такая щекотка, чтобы защекотать насмерть? — с любопытством спросил Гуу.
Я толкнула его локтем под ребра.
— Есть, — укоризненно сказал хозяин. — Но она не продается.
©Марат Марцион, 2005
Виктория Райхер
Летний сказ
Хозяйка сама встретила Летту на автобусной станции и довезла до дома. Это было ужасно мило с её стороны, потому что Летта была в городе впервые и вряд ли нашла бы нужное место. Дом жил в уютном тенистом районе, по уши в таких же или похожих домах и петляющих аллеях. Приятно у вас как, сказала Летта, вылезая из автомобиля и потягиваясь. Ага, у нас тут курорт, весело ответила ей хозяйка, щурясь от солнца и запирая машину. Курорт, машинально повторила Летта, думая о другом. Курорт.
Она осталась одна у машины, вынула из незапертого багажника сумку и пошла к дому, не спеша. У самого входа сидела и чесала ухо задней ногой толстая черная собака. Ух ты, восхитилась Летта, и присела на корточки. Собака перестала чесаться и с готовностью вошла в протянутые к ней ладони. Хорошая, бормотала Летта, изо всех сил оглаживая и отряхивая кудрявое тело, красивая какая, умница. Собака радостно трясла головой и нежно смотрела Летте в глаза. Она до смешного была похожа на Булю, старую собаку бабушки, которая давно умерла. И Буля умерла, и бабушка. А эта черная толстенькая псинка была каким-то непостижимым образом похожа на обеих. Бабушка тоже была толстенькой и кудрявой. Ну и Буля, само собой.
Ладно, Буль, мне пора, неудобно, сказала Летта негромко и в последний раз почесала собаке плотный бок. Собака ответила что-то невнятное и уселась обратно на теплое крыльцо, а Летта встала и поправила пояс на брюках. От паузы в активных действиях внутри души тяжелым комом заворочалась знакомая боль, но Летта вдавила её внутрь усилием воли. Она натянула на лицо максимально приличное выражение, стукнула в дверь костяшками пальцев и вошла.
Вечер прошел тихо и быстро. Пили чай. Летта рассказала немного о своей работе и о том, какого черта ей понадобилось на два дня осесть в совершенно чужом городе и просить ночлега у чужих, в общем-то, людей. Доброжелательная хозяйка в очередной раз (предыдущие разы были по телефону) объяснила ей, что гостья ей совершенно не мешает, что дом большой и что всё хорошо. Всё и правда, кажется, было хорошо, даже боль сидела где-то в Леттином нутре тихо и наружу пока не лезла.
Впрочем, она-то оживилась, как только закончился вечер. Хозяйка постелила Летте постель в комнате своего сына, давно живущего за границей, и пожелала спокойной ночи. Комната была маленькой и уютной, с окном, выходящим в сад, и деревянным потолком шоколадного цвета. Потолок показался Летте низковатым, а сама комната — чуть более крошечной, чем ей бы хотелось, но в доме она была более чем на птичьих правах и вопросов задавать не стала. Хозяйка закрыла за собой дверь, и Летта осталась одна.
Боль немедленно подняла голову и скрутила Летту пополам изнутри. Знакомое за эти несколько недель ощущение врезалось в мышцы и привычно завладело телом. Глупо, когда что-то так болит, подумала Летта, вяло глядя на стену перед собой. На стене были обои, на обоях прыгали зайчики — кто с морковкой, кто без. Если бы боль была физической, можно было бы, наверное, пить таблетки. Но боль физической не была.
Летте уже давно казалось, что так страдать из-за отношений — из-за каких бы то ни было отношений — глупо и неправильно. Но её как бы не спрашивали, и она вполне себе страдала. Параллельно делая какие-то дела, работая в своём городе и в соседних, заводя знакомства и даже получая от всего этого удовольствие. Дела, удовольствие и работа были как бы отдельно, а боль — отдельно, и Летта — отдельно. Когда боль в душе успокаивалась, ей становилось тепло и тяжело, как после бани. Но успокаивалась боль редко, в основном на людях. В этом была еще одна причина того, что в последнее время Летта так много работала: ей не хотелось подолгу сидеть одной.
Не просить же эту милую хозяйку спать со мной, сердито сказала Летта сама себе, решительно разделась и легла в постель, накрывшись с головой мягким пуховым одеялом. Одеяло оказалось неожиданно тяжелым, а погасший свет мгновенно сделал крошечную комнату чем-то вроде спичечной коробки. Окно было закрыто — хозяйка предупредила, что ночами у них холодно, — дверь тоже (Летте казалось, что в гостях неудобно спать с открытой дверью), потолок лежал на голове и слегка давил. Боль орала изнутри дурным голосом, и от неё закладывало уши и трудно было дышать. Забавно, подумала Летта, сморкаясь в давно непросыхающий носовой платок, почему это так: именно уши и именно дышать. Как это связано? Ну, “душа” — “дышать”, это понятно. Но уши-то почему? Потому что рифмуются с душами, души-уши? Тогда еще болеть должен шиш. Потому что “душа” — “ни шиша”. На этой успокоительной мысли Летта прерывисто вздохнула, поворочалась, пытаясь уложить боль внутри себя в какую-нибудь минимально пристойную позу, сладко отключилась от реальности (вот в этот момент, когда еще не спишь, но уже и не не спишь, у неё обычно НЕ болело), и уснула.
Сначала спалось хорошо и без снов, что само по себе уже было достижением невероятного уровня. Потом стало душно и захотелось проснуться, но не получилось. Потом началось.
Собственно, “началось” оно гораздо раньше — когда Летта поняла, что комната ей тесновата, но ничего не сказала. А теперь просто происходило то, что должно было закономерно произойти. Потолок налился тяжестью и окончательно лёг Летте на голову, закрытое окно не давало дышать, закрытая дверь отделяла от мира. Внутри тела жила боль, но как бы уже и не внутри, потому что тела как бы уже и не было. Летта теперь была боль, а комната — Летта, и поэтому Летта-боль билась в комнате-Летте, и не могла найти выход, потому что выхода было не найти. Комната давила и душила, потому что она на самом деле была — тело, а боль (которая на самом деле была Летта, которая на самом деле была боль) танцевала по всей герметичной комнате, стучалась в стены, пол и потолок, рвалась наружу, но точно знала, что никакого “наружу” нет. Внутри боли поднялась паника, а паника быстро переросла в невыносимость. Невыносимость — это когда нет выхода той панике, которая возникает от безвыходности боли. Мир был прочно и герметично закрыт, мир был — комната, а комната была — Летта, а Летта была — боль, и она билась по стенам, точно зная, что не пробьёт. Выньте меня отсюда, выньте, выньте, кричала в панике какая-то одна оставшаяся мысль, но и она знала, что всё закрыто, потому что спичечный коробок закрыт, а спичка — горит. И вечно будет гореть, вечно, потому что ей же надо как-то дышать дышать дышать дышать