Через пять минут она поняла, что всё это время кружила очень близко от дома. Буля деловито и не оглядываясь довела её до какого-то крыльца, которое вдруг оказалось знакомым. Калитка была полуоткрыта: выходя на свою ночную прогулку, Летта забыла её закрыть. Она присела на корточки, поймала в объятия вертлявую толстую Булю, рухнула в неё носом и немного поплакала, вытирая слезы ворсистым собачьим боком. Затем шепотом сказала собаке “спасибо”, на цыпочках прошла в дом, забралась в свою теплую темную комнату и, не раздеваясь, упала в кровать. Пуховое одеяло удобно легло на вконец озябшие плечи, охватило их нежным тяжелым теплом, и Летта заснула, повздыхав. Заснула спокойно, беззвучно и наконец-то без всяких снов.
Утром она, смеясь и полностью опустив историю сонного кошмара (ну мало ли зачем человеку приходит ночью желание прогуляться!), рассказала хозяйке, миниатюрной, светловолосой и розовой после сна, про свои приключения с потерей и нахождением дороги. И если бы не ваша собака, закончила Летта, широко и благодарно улыбаясь, я бы до сих пор бродила там, в темноте, среди домов.
— Моя собака? — удивилась хозяйка. — Но у меня нет никакой собаки.
©Виктория Райхер, 2005
Виктория Райхер
Извращений не бывает
Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, мурлычу я из окна автобуса сам себе под нос, и еду, еду. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мери. Странноватая песенка, вообще-то. Детская. Но зато точно про меня. Не помню, где я её слышал, наверное, слышал где-то. Там еще дальше вроде бы даже какой-то сюжет, но я не запомнил слов, мне запомнилась только первая строчка. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри. Хочу.
Головы деревьев, гнущихся под ветром, похожи на растрепанные и яростно ласкаемые ветром женские волосы. Вы никогда не замечали, что головы деревьев, гнущихся под ветром, похожи на растрепанные и яростно ласкаемые ветром женские волосы? Я еду в автобусе по улице, засаженной с двух сторон то ли ивами, то ли липами, в общем, какие-то длинные ветви, длинные, длинные, и ветер изо всех сил треплет их сильным дыханьем. Я смотрю на склоняющиеся ко мне головы растрепанных деревьев и думаю о том, что по улице идёт девушка в ярко-красной куртке.
По улице идёт девушка в ярко-красной куртке. Куртка переливается красным цветом, она не просто красная, а прямо-таки нахально красная, вызывающе-красная, очень красная, краснее всего на этой улице. Я еду в автобусе, надо мной и автобусом изо всех сил гнут лохматые головы зелёные ивы, а может быть липы, их зелёные волосы развеваются ветром, а по улице идёт девушка в ярко-красной куртке. Я смотрю на девушку и не могу перестать смотреть. Автобус едет небыстро, а девушка идёт изо всех сил, она спешит, и поэтому ярко-красная куртка спешит среди зелёных волос деревьев одновременно с моим автобусом. Я смотрю на девушку, и понимаю, что она — это я.
Она — это я, потому что для меня это единственный способ не расставаться с ней сейчас навсегда. Если она — это не я, значит, мы сейчас разминёмся, она уйдет, исчезнет среди деревьев, и её ярко-красная куртка достанется вовсе не мне. На это я пойти не могу, у меня никогда не было такой красной куртки. У меня никогда не было такой красной куртки, а у неё — есть, поэтому она — это я. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, напеваю я себе под нос и спешу в своей красной куртке вниз по улице вдоль деревьев. Куда я иду?
Кудя я иду, напевая, в своей красной куртке? Ну куда? Ну к мужику, конечно, куда еще ходят в таких красных куртках. Я иду к мужику, и предвкушаю, как сейчас закачу ему скандал. Почему? А разве нужна причина? На мне надета ярко-красная куртка, и в руке у меня сумка, которой я размахиваю, как флагом “Весёлый Роджер”. Сейчас я ворвусь к моему мужику, и закачу ему скандал. Потому, например, что вчера он сообщил мне, что работает допоздна, а тем временем моя подруга видела его вчера в кино. С бабой. Да-да, в кино. Да-да, с бабой. Я надеваю ярко-красную куртку и иду, напевая.
Зелёные волосы деревьев гнутся и плещутся, я иду вниз по зелёной улице, иду, иду, и наконец — дохожу. В домофон не звоню, у меня ключ, поднимаюсь по лестнице, от второй двери у меня тоже ключ, отпираю, звук плещущейся воды, отлично, он в ванной, сейчас мы ему устроим, я снимаю свою ярко-красную куртку, кидаю её на кресло, кидаю саму себя на другое кресло и прислушиваюсь к звуку бегущей воды. На улице холодно, а шла я долго, поэтому мне бы сейчас очень хотелось принять горячий душ, знаете, как это приятно — горячий душ на холодное с улицы тело, ужасно приятно. Но душ занят. В душе — мой мужик, тот, к которому я пришла, он плещется там в душе под горячей водой, он думает, что он — это он, но я-то знаю, что он — это я. Я замёрзла, и мне хочется быстро под воду, а он уже там, под водой, и поэтому он — это я. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, напеваю я негромко, изо всех сил намыливая мочалкой подмышки. Я стою под горячим душем и млею, потому что я недавно проснулся, а нет ничего лучше, когда ты недавно проснулся, чем горячий душ.
Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, пою я под душем, намыливая мочалкой коленки. Вообще-то, у меня нет слуха, у моей девушки есть, а у меня — нет, я почти глухой в музыкальном смысле слова, я тетерев, я глухарь, и пою я только в ванной и только самому себе. Но самому себе можно, никто же не слышит. Если бы кто-то слышал, подумал бы, наверное, что у меня прекрасное настроение. Хотя настроение у меня как раз не очень.
Настроение у меня как раз не очень, потому что вчера я ходил в кино с потрясающей женщиной. Потрясающей, убийственной, самой великолепной из всех. Сегодня с утра женщина позвонила и сказала, что больше не будет со мной встречаться. На вопрос, а почему, собственно, она ответила, хихикнув противно, что муж против. Здравствуйте пожалуйста. Муж против. А я и не знал, что у нас есть муж. Но муж у нас есть, поэтому больше мы встречаться не будем. А мне это ну совсем не подходит, потому что когда мы были вчера в кино, нас видела одна идиотка, подруга моей девушки, и, конечно, всё ей давно рассказала. Я уже вчера понял, что теперь она всё ей расскажет, и подумал “ай, плевать!”, потому что со мной была самая великолепная женщина в мире, и мне было не до моей девушки. Но с утра моя самая великолепная женщина в мире позвонила и сказала, что больше не будет со мной встречаться, а моя девушка наверняка всё узнала и скоро притащится устраивать мне скандал, хотя видит бог, я ненавижу скандалы.
Я ненавижу скандалы, поэтому я стою и стою под душем и никуда не иду, и никому не звоню, и понятия не имею о том, что в одном из моих кресел тем временем уже давно сижу я, моя девушка, сижу, кипя от злости и думая, что же я мне, негодяю, сделаю, когда я, паразит, выйду из душа, и застану в своём доме меня, снявшую красную куртку и кипящую всю от злости.
Я ненавижу скандалы, поэтому я напеваю себе под нос, напеваю и мылюсь, и думаю всё-таки не о девушке из красной куртки, а о самой прекрасной женщине в мире, которая сидит сейчас, тихая, в своём доме, красит ногти изумрудно-зелёным лаком и никаких забот, безусловно, не знает, потому что она — это, конечно же, я. Я устал, и мне нудно стоять под душем и ждать скандала, куда интересней сидеть себе дома и красить ногти изумрудно-зелёным лаком, куда, куда интересней, потому-то она — это я. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, напеваю я, покрывая ногти изумрудно-зелёным лаком, мне легко и спокойно сидеть себе дома, слегка напевая.
Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, думаю я про себя, покрывая ногти зелёным лаком, что за странная шутка — зелёным лаком, говорит мне муж, ничего, конечно же, не понимая. У меня вчера был забавнейший, изумительный адюльтер, хотя ни до чего, конечно же, не дошло, мы просто ходили в кино. В кино мы ходили со мной, ну а с кем же еще, и я безумно понравилась мне, потому что как раз такой человек, как я, мне и нужен. И плевать, что у меня давно есть девушка — я, плевать абсолютно, потому что разве можно сравнить меня со мной, я ведь в тысячу раз прекрасней, и я это понимаю, гляжу на меня и понимаю, что я в тысячу раз прекрасней меня, даром что муж. У меня есть муж, да. Отчего же не быть.